Жасминовый дым

Был тёплый весенний вечер, свежо блестела в свете фонарей молодая листва. Людской поток тёк мимо скамеек, занятых плотно сидящими парочками, поражавшими Дубровина своей раскованностью: они громко смеялись, пили баночное пиво, что-то кому-то заполошенно кричали в мобильники, ели салаты из купленных в киоске прозрачных упаковок. Девчонки сидели на коленях у ребят и без конца целовались. Нет, не демонстративно – с таким пренебрежением к окружающим, так упоённо, будто кроме них в этом сквере и в этом мире никого не было. «Типичное уединение в толпе», – морщась, констатировал Дубровин.

Он обошёл пруды, дробившие в подвижном чёрном зеркале огни ярко освещённого подъезда театра «Современник», удивился обилию мелькавших у берега уток. Вернулся к метро. Медлил – уезжать не хотелось. Здесь, на ступеньках, тоже толпилась молодёжь, его, неподвижно стоящего, обходили как нечто неодушевлённое, ни один встреченный им взгляд не задержался на его лице. И тут он увидел распахнутые стеклянные двери кафе, зажатого плотно стоявшими вокруг магазинчиками. Да, конечно, надо чего-нибудь выпить, иначе до предела сжатая внутри пружина разорвёт на клочки.

Там было тесно. За низкими пластиковыми столиками на мягких креслах, обитых кроваво-красным дерматином, молодёжь угощалась пивом. Там Дубровина раздражало всё – громкие голоса, треск мобильников, сладкое вино, которое он закусывал липким пирожным. И даже – улыбавшаяся девушка за буфетной стойкой. Он зачем-то попросил у сидевших рядом соль, хотя солить ему было нечего. Его услышали лишь с третьего раза, не удивившись, подвинули солонку и тут же забыли о нём. Будто его не было. Вино не помогло, а пружина требовала освобождения, и он вдруг услышал собственный голос:

– Слушайте, молодёжь, что вы всё кричите? Неужели нельзя потише разговаривать?

На него воззрились с изумлением. Щуплый паренёк, подвигавший солонку, сказал ему:

– Тишины захотелось? А ведь тишина, папаша, только на кладбище.

Дубровин не помнит, как вцепился в отвороты его куртки, как сорвал с кресла на пол, крича: «Хамы! Все вы хамы!» Очнулся на затоптанном полу, лёжа лицом вниз, в тесном проходе меж столами, от резкой боли – ему заводили за спину руки. В роящихся над ним голосах чаще всего звучало слово «псих», и ему хотелось ответить им, что совсем нет, это они психи, утратившие способность замечать рядом сидящего человека. Но ответить не получилось – возле своего лица он увидел плохо вычищенные казённые ботинки дежурившего у метро милиционера.

В отделении, сидя за решётчатой перегородкой, он вначале требовал аудиенции у начальника, обещал привлечь внимание прессы к милицейскому произволу, грозил пожаловаться самому министру внутренних дел, но, услышав в ответ: «Да хоть в Кремль!» – неожиданно успокоился.

Выпустили его только утром.

– Ты не можешь представить, как мне, в конце концов, стало легко! – смеясь, рассказывал Дубровин. – Я сделал для себя открытие – понял психологическое состояние террориста-смертника. Его эта жизнь не принимает, и он идёт её взрывать… Понимаешь?.. Со мной что-то подобное произошло, я вдруг возненавидел почему-то того худого маленького паренька, на которого накинулся. Возненавидел толпу у метро. Причём я ведь, ты знаешь, никогда в жизни ни с кем не конфликтовал и не дрался. Никогда! Ни с кем!

Он помолчал, видимо, удивившись собственному признанию.

– И напрасно, наверное… Пережить такое ощущение бездны!.. Полёта в никуда!.. После этого и умереть не жалко.

Дубровин опять засмеялся.

– Ну, да ладно, – сказал, оборвав смех. – Уеду я сегодня… Буду звонить… А жасмин жаль, вырубили под корень!.. Как цвёл, помнишь?.. И какая там жизнь была!..

Больше он Потапову не звонил.

Там свежо и просторно

1

«Пойдёмте ко мне, молодой человек…» – сказала она ему на пустынном пляже. И – уже в комнате: «Не смотри на меня, зажмурься…» Эти слова потом несколько дней слышались ему в пёстром многоголосье городского рынка, где он по утрам подрабатывал переноской ящиков.

А был тот первый день сереньким, море – тихим, ни плеска, ни шелеста, ровное сизовато-тусклое полотно, отсвечивающее оловом. Принимался моросить дождик, но сил, видно, у него не было, угасал тут же. Пляж, по которому брёл Юрик, слегка прихрамывая, пустовал, только мок под дождём, возле ступенек спального корпуса, забытый лежак. По соседству, в старом парке, подступавшем к пляжу разлапистыми эвкалиптами и пятнистыми платанами, кричали сойки – резко, будто ссорились. И скрипела под ногами галька. Этот скрип расступавшихся под сандалиями камешков Юрик любил – его хромота здесь была почти незаметна.

Здесь он воображал себя ловким и мужественным, способным одним пронзительным взглядом исподлобья остановить какого-нибудь наглеца, посмевшего с усмешкой взглянуть на его долговязую фигуру в белом летнем плаще и не совсем ровную походку. Здесь ему мерещилось, будто в беседке сумрачного парка, под громадным платаном, в кроне которого сейчас галдели сойки, его ждёт девушка. Она тоже вся в белом – платье, шляпка, туфли; она протягивает к нему руки, а губы шепчут: «Ну, почему ты так долго не приходил?!» – «Служба», – ответит коротко, ведь не может же он посвящать её в мужские дела, связанные к тому же с некоторыми неприятностями.

Да и неприятности эти слишком обыденны, чтобы о них говорить. Ну, прогнали с работы. За рассеянность. Каждый день совершал он усыпляюще нудные прогулки от одной длинной девятиэтажки к другой с визгливо поющими колёсиками багажной сумки, набитой рекламными листовками. Вот и отвлёкся, разглядывая наползавшие с тёмно-зелёных гор облака, на-мечтал себе там, в лесной чащобе, сторожку из грубо отёсанных камней – одинокое своё жильё, а у дверей, на ступеньках, с плетёной корзинкой в руках, всё ту же девушку в белом. И, пребывая мыслями возле сторожки, он дважды развёз рекламу в один и тот же дом, плотно законопатив ею почтовые ящики.

Но ведь – оправдывал он себя – ободранные девятиэтажки неотличимы друг от друга, подъезды одинаковые, легко спутать, даже старый фильм про это снят; его очень любит мать Юрика, Лизавета, киоскёрша с Первой Виноградной улицы, плачет, когда его показывают по телевизору, вспоминая отдыхавшего здесь двадцать лет назад москвича, с которым у неё случился короткий, но пылкий роман. И ругает сына за рассеянность. Предупреждает: «Вот станешь таким как он, папенька твой, забывший про нас в своей Москве. Ведь ни адреса, ни телефона не оставил!»

Море сегодня на редкость спокойное, жаль – дождит, а то, хотя сезон на исходе, сейчас тут на прогулочных катерах катались бы с громкой музыкой счастливые курортники. Юрик наклонился, нашёл хорошо обточенную волной плоскую гальку, запустил по гладкой воде, считая, сколько раз подскочила, оставляя цепочку кругов. Пять! Вчера, когда он приходил в этот санаторий устраиваться на работу «хоть кем-нибудь» и ему отказали, кругов было семь. Ну, сейчас он сравняет счёт. Выбрал другой подходящий камешек. И – увидел девушку. Нет, скорее – женщину. Молодую. Под зонтиком. Она медленно приближалась, не глядя на него. Будто слепая. Остановилась рядом, вздохнула. Сказала тихо: