Жасминовый дым

Уходя с пляжа, обойдя стороной административный корпус и будочку охранника у ворот, – к известному здесь лазу в заборе, поднимаясь по узкой извилистой улице к шумному перекрёстку, который пересекали натужно гудящие на подъёме маршрутки, Юрик терзался мыслью: как отдать ненавистную сотенную? Подбросить Анне в окно? Войти в номер и вручить ей, как повестку в суд? Дверь-то он запомнил – в конце коридора, направо, номер три.

В тесной «газели» сидячие места были заняты. Его, стоявшего у входа, мотало на поворотах, и только после того как миновали скопище сверкающих автомобилей у подъезда многоэтажной гостиницы, Платановую аллею с музыкальным фонтаном и празднично фланировавшей вокруг него толпой, маршрутка, наконец, разгрузилась, Юрику удалось сесть. Он смотрел в окно на гуляющую публику, на любителей коктейлей под полосатыми тентами, на уверенных в себе владельцев красивых автомобилей, захлопывавших дверцы с громким щелчком, похожим на одиночные выстрелы, а видел другое: вот он за рулём белой «тойоты» с открытым верхом подкатывает к увитому плющом длинному двухэтажному дому, давно обветшавшему особняку, а теперь – коммунальному обиталищу множества жильцов. Там его ждёт на широком крыльце, выщербленном до красных кирпичей, маменька Лизавета, киоскёрша с Первой Виноградной улицы. Юрик ловко тормозит у нижней ступеньки, выходит, огибая автомобиль, распахивает правую дверцу, протягивая руку девушке в белом. И – поднимается с ней к маменьке, промокающей кружевным платочком повлажневшие глаза.

Он вышел на Бытхе, поднялся по отблёскивающему в свете фонарей крутому серпантину мимо диких зарослей жёлтой акации к своему дому. Его окна, обрамлённые змеистыми стеблями плюща, скрывавшими давно осыпавшуюся штукатурку, отбрасывали лимонный свет на листву старого платана, на дощатый стол и сидевших за ним соседей, как всегда, галдевших о чём-то под звяк стаканов. Дверь в комнату в конце длинного коридора, где Юрик обитал с маменькой, была распахнута, что означало: его давно ждут. Перешагнув порог, он услышал привычно-крикливый маменькин голос:

– Опять где-то допоздна шлялся!

«Так, начинается». Он знал: надо, повесив плащ на гвоздь, остановиться у притолоки, понуриться и виновато молчать до тех пор, пока маменька не выговорится. Она должна вспомнить, как нянчилась с ним все двадцать лет, надеясь: вырастет, станет кормильцем, – а он вырос тюхой, ни на одной работе не может закрепиться, освоить какую-нибудь специальность; не по маминым же следам идти, в газетном киоске сидеть – не мужское это дело. Тут глаза её всегда влажнеют, а крашенные хной кудряшки кажутся особенно жалкими, и во всей её щуплой фигурке, примостившейся в углу старого продавленного дивана, чудится что-то птичье. Как-то в парке он видел ворону с подбитым, волочившимся по траве крылом – именно на неё походила маменька в заключительные минуты своих исповедей. Этого зрелища Юрик обычно не выдерживал, с застрявшим в горле комком уходил к себе, в отгороженный громоздким шкафом угол, плюхался на жалобно взвизгивавшую панцирную кровать. И – угрюмо молчал.

На этот раз маменька исповедовалась недолго, перебив себя сообщением:

– Тебе работу нашли – курьером в редакцию «Сочинские зори». Помнишь журналиста, он у тебя газеты покупал, когда ты за меня в киоске сидел? Весёлый такой. Просил завтра зайти.

Она громко высморкалась и добавила:

– Может, хоть там денег заработаешь, а то у меня совсем кончились. Даже те, что я в долг у соседей взяла.

Сорвался Юрик с кровати, кинулся к плащу, вытащил из кармана смятую сторублёвку, вложив её в горячую костистую руку испуганной маменьки:

– На, только не хнычь.

– Откуда это?

– На рынке мандарины сгружал.

3

День второй прошёл в суете. Юрик приехал в редакцию, где постоянный мамин клиент Андрей Сергеевич Касьянкин, улыбчиво щурясь, водил его по кабинетам, провозглашая в каждом с шутливым пафосом:

– Знакомьтесь: почтовый голубь, умеющий летать по нашему курортному мегаполису с курьерской скоростью!

Сам он был коренаст и плотен, двигался стремительно, говорил скачущей скороговоркой, часто проглатывая окончания фраз за ненадобностью, одновременно отзываясь на трезвон мобильника, на кивки и вопросы коллег в коридоре. Впервые Юрик увидел его, когда подменял захворавшую маменьку: он появился у киоска вопреки июльскому зною в светло-сером, со стальным отливом костюме, при малиновом, издалека пламенеющем галстуке, в летней дырчатой шляпе слегка набекрень и с улыбкой, превратившей его глаза в смешливые щёлки. Андрей Сергеевич купил тогда кипу московских газет, похвалил его маменьку за обходительность, а его самого назвал «верным другом заболевших киоскёрш».

С ним было легко, и потому сейчас, получая первое задание – отвезти пакет важных бумаг постоянному рекламодателю газеты, Юрик, преодолев нерешительность, спросил Андрея Сергеевича, нельзя ли в счёт будущей зарплаты взять в бухгалтерии сто рублей.

– Девушку в кино сводить?! – проницательно сощурился Касьянкин, склонив набок наголо стриженную, со сверкающими залысинами голову. – Да наша суровая главбухша скорее под танк со связкой гранат бросится, но не нарушит установленный ею порядок. Вот возьми у меня, потом отдашь.

И он с демонстративным изяществом извлёк из внутреннего кармана кошелёк, а из него сторублёвую бумажку.

– А мобильник у тебя есть? Нет? Тебе без него нельзя.

Они вошли в тесную комнату, там стояли впритык три стола с включёнными компьютерами и без умолку разговаривали две девицы – их голоса звучали, не переставая («Как же они слышат друг друга?» – подивился Юрик). Там Касьянкин, выдвинув ящик незанятого стола, нашарил сотовый – старую модель «нокии».

– Это мой запасной. Вот здесь нажимаешь, выскакивает номер, жмёшь ещё и слышишь мой духоподъёмный голос. Понял?

Его смешливые щелки сдвинулись в сторону девушек, на минуту замолкших.

– Кстати, знакомься: наши невесты Валя и Галя, но учти – выбор здесь невозможен. Жениться надо сразу на обеих, потому что они и пяти минут не могут провести без разговоров друг с другом. Вот такие у тебя перспективы. Дерзай!

Половину этого дня – с прорезавшимся сквозь облачные разрывы солнцем и сырым, манящим к морю ветром – Юрик ездил по адресам, пересаживаясь с автобусов на маршрутки, шагая от одного перекрёстка к другому, путаясь в названиях улиц и переулков. И пока ходил и ездил, слышался ему в рокоте и гуле снующих по городу автомобилей вчерашний голос: «Молодой человек, пойдёмте ко мне!»

Он появился на пляже ближе к вечеру, когда ветер, растащив облака, унёс их за снежно-ледяную кромку гор, а море под распахнутым небом покрылось бегущими к берегу волнами, тёмно-синими до черноты, увенчанными белыми гребешками. Мамы с детьми бродили вдоль прибоя, отворачиваясь от ветра, покрикивая на непослушных чад, но те упрямо бежали за отползавшей волной, оставлявшей на мокрой гальке дрожащую пену, а в следующую секунду кидались обратно от новой волны, грозящей догнать и шлёпнуть их пористым гребешком.

Юрик поздоровался с двумя вчерашними мамами, всмотревшись в лицо Анны (её взгляд ускользнул от его вопрошающих глаз), обменялся улыбками с Татьяной, взглянувшей на него с приветливым любопытством, но заговорить не успел: вдоль берега, по цепочке детей и взрослых, пронеслись крики:

– Дельфины! Смотрите, вон-вон дельфины!

Они мелькали совсем близко, возле красновато-рыжих, прыгающих на волнах буйков. Сверкающие оливковые тела вылетали из воды, описывали дугу, врезаясь в воду. Дельфины шли цепочкой, друг за другом, легко и быстро, куда-то направляясь, гибкие, свободные, непонятые людьми обитатели синего простора и тёмных глубин, живущие в гармонии с миром своей стихии. Они словно бы приглашали присоединиться к их вольной жизни.

– А вот вы хотели бы быть дельфином?

Татьяна, мечтательно улыбаясь, смотрела на Юрика, и он тут же заметил, как дрогнули в усмешке тонкие губы Анны. Эта усмешка разозлила его. Отдать сейчас её деньги? Да ведь она наверняка разыграет сцену непонимания: что за деньги? Вы бредите, молодой человек, никаких денег я вам не давала.

– Почему бы и нет?! – Юрик вздохнул, посмотрев вслед дельфинам. – Я хорошо плаваю.

– А простое мужское дело вы можете сделать? – не отставала Татьяна, смешливо морща привздёрнутый нос. – Например, мне в номере полочку прибить, она у меня покосилась.