Жасминовый дым

– Можно здесь. Я на маршрутке поеду.

Ашот затормозил, приткнувшись к тротуарной бровке, и Юрик выпростал в открытую дверцу длинные ноги в стоптанных сандалиях. Но прежде чем совсем выбраться из машины, спросил:

– Вы когда-нибудь слушали Вивальди?

– Какого ещё Вивальди? – Касьянкин, читавший на дисплее телефона возникшую эсэмэску, отрешенно взглянул на Юрика. – Композитора, что ли? Который – про времена года?.. Хотя нет, то – Чайковский… Ты вот что, музыкант начинающий, на работу завтра пораньше приди. Дел невпроворот. Ладно?

7

Маршрутку он ждать не стал. Шёл по выщербленному тротуару, устланному первой осенней листвой, о чём-то шептавшейся у него под ногами. У бегущей с гор мелкой речки, скачущей по валунам, свернул к морю. Вдоль неё, в нескольких шагах от парапета, под кронами старых платанов, сидели за столиками, в ароматах подгоревшего хачапури, любители молодого вина. Оглушающе звучала танцевальная какофония, извергаемая включёнными на полную мощь динамиками двух соседних конкурирующих кафе. За ближним к реке столиком сиял помидорно-красным лицом толстый человек. Повесив клетчатый пиджак на спинку стула и засучив рукава, он, с поднятым для тоста фужером, пытался что-то петь. Его соседка в лиловом плаще, запрокинув ярко-рыжую голову, дробно смеялась. А у парапета под музыкальный сумбур, плотно сцепившись, топтались двое – Он в розовой панамке и Она в шляпке, украшенной бумажным цветком.

Ускорил шаг Юрик, обходя танцующих. Тесно ему вдруг стало.

Захотелось опрокинуть столики, столкнуть толстяка со стула, сорвать вот с этих двоих бутафорские шляпки, выкинув их за парапет, в речку. Как смешно подпрыгивали бы они на мутной волне, цепляясь за валуны, как обалдело смотрели бы эти двое на него, Юрика, не понимая – зачем? Он и сам не знает, зачем, но чувствует, как закипает в нём что-то, рвётся наружу, гонит к морю – там свежо и просторно, там настоящая жизнь, а здесь – духота и тлен, и сидят за столиками ожившие мертвецы.

Скрипнула галька под ногами – вышел Юрик на пустынный пляж. Прислушался к вечернему шороху волн, к отрывистым крикам чаек. Увидел багровый шар, медленно уходящий за морской горизонт. Поднялся на причал. Прошёл его весь, до острия волнореза, чувствуя зябкую свежесть ветра, треплющего полы его плаща.

Долго всматривался Юрик в бегущие к берегу волны – не мелькнут ли дельфины, не блеснут ли оливковыми боками, выпрыгивая из воды, такие ловкие, такие свободные, живущие в своей стихии, не зная лжи и предательства.

И привиделось ему: вот он снимает плащ, раздевается весь, покрываясь гусиной кожей от холода. Прыгает в воду. В ней сейчас теплее, чем на берегу, и она его всегда любила, с самого раннего детства, выталкивала, когда он заплывал далеко за буйки и ему не хватало сил вернуться.

Вот он ныряет и раз, и два, и видит, наконец, дельфинов – в глубине, у самого дна. Они окружают его танцующим кольцом, куда-то зовут. Он видит, как кожа его меняет цвет, становится оливковой и, почувствовав в себе необычайный прилив сил, взвивается свечой из воды. И снова взвиваясь и падая, замечает бегущих по причалу людей.

Они столпились вокруг скомканной его одежды, поднимают её, трясут плащ, кричат друг другу, что-то высматривая в волнах. Вон тот толстяк без пиджака, которого Юрик хотел столкнуть со стула, и рыжая женщина в лиловом плаще, и те двое, танцевавшие у парапета. Ну, конечно, и Анна с Татьяной тут же, и сержант в фуражке с красным околышем. А вон и журналист Касьянкин – расталкивает всех, наклоняясь над грудой его одежды.

– Прощайте! – кричит им Юрик, взвиваясь над водой. – Здесь мне будет лучше!

И падая обратно, успевает увидеть щуплую фигурку женщины, сидящей на причале возле его одежды. И узнаёт в ней маменьку Лизу. Спохватывается: как же она без меня? Ведь она будет ждать! Будет сидеть на берегу, пока не простудится, а простывает она быстро и часто.

Он подплывает к берегу, кричит ей:

– Уходи, тебе же холодно!

И слышит в ответ:

– Хватит шляться, сынок, идём домой.

Выходит из воды Юрик, карабкается на причал. Разбирает одежду, одеваясь. И все те, кто толпился вокруг, отодвигаются, бледнеют. Становятся прозрачными, растворяясь в вечерней мгле. Все, кроме маменьки Лизы. Берёт он её за руку (еле дотягивается она головой до его плеча) и, как маленькую, ведёт, чуть заметно прихрамывая, по длинному причалу к туманно-сизому, дугообразному берегу, густо усыпанному манящими огнями.

…Странное свойство у этих огней: чем гуще мгла, тем притягательнее их мерцанье.

Ночная охота

1

Спускался вниз в переполненном лифте, озадаченный. Ему позвонил вахтёр-охранник, сообщил: рвётся к нему какая-то посетительница, иногородняя. С чемоданом и в валенках. Это в тёплый-то мартовский день? С крыш течёт, тротуары блестят на солнце, а она в валенках!

Остановился лифт, раздвинул дверцы, выпустив в вестибюль, к гардеробной стойке, компактно спрессованную, тут же распавшуюся толпу. Валенки с галошами у вахтёрской будочки Костин разглядел сразу же. А возле них, на влажных плитках пола – ну, прямо-таки ископаемый чемодан с тускло блеснувшими металлическими уголками, экспонат для музея. Его хозяйка стояла рядом – невысокая женщина в сереньком пальтеце с меховым, неясного происхождения воротником. Круглое лицо, обрамлённое вязаным платком, Костин уже где-то видел. Но – где?

– Не узнаёте, конечно, – с уличающей интонацией произнесла женщина, глядя на него в упор. – Я от Вадимыча. Вы у нас прошлой осенью охотились – с кинокамерой.

– Да-да, разумеется, – Виктор неопределённо улыбался, припоминая прошлогоднюю командировку и не понимая, зачем он мог понадобиться этой, в общем-то, малознакомой женщине – жене егеря. – Ведь вас Верой зовут? Как он там, Вадимыч, здоров?

– Он ТАМ здоров. Похудел только.

– Почему? – машинально спросил Виктор, гадая: что бы это всё значило – ответный визит проездом? Или – по какому-то делу?

– Нервничает очень, да и кормят ТАМ плохо.

– Где «там»? – Виктор продолжал неопределённо улыбаться, прикидывая, куда девать эту посетительницу с её допотопным чемоданом, ведь она, судя по всему, притащилась прямо с вокзала.

– Да вы разве не знаете? – Вера смотрела на него снизу вверх круглыми, изумлённо-испуганными глазами. – Неужели не слышали?

– А что я должен был слышать? – Виктор перестал, наконец, улыбаться, чувствуя, как что-то нелепое, лишнее вламывается сейчас в его жизнь.

– В тюрьме он, – сказала Вера. – Он же человека убил. Из-за вас.

– Убил? Из-за меня?

– Из-за вас. Сразу после вашего отъезда.

– Да вы что… Вы что-то путаете… Как такое может быть?!

Виктор ошеломлённо бормотал эти слова, убеждённый: чепуха какая-то… Из-за него егерь кого-то убил? Да ещё – после его отъезда? Бред!.. Но не принимая этот бред рассудком, Костин словно бы однажды предчувствовал его вероятность. Будто бы даже ждал его. И вот он, этот бред, явился, изменив все его ощущения: блеск мартовского солнца в мокрых тротуарах за вестибюльным окном стал раздражающе слепящим; шелест шагов, обрывки фраз, стук лифтовых створок – все те шумы, обычно тонизировавшие Костина чувством включённости в отрегулированную жизнь его министерства, сейчас кружили вокруг с вязкой плотностью неостановимого, втягивающего в своё нутро, фантасмагорического водоворота.