Жаворонки ночью не поют

И опять радостные возгласы, улыбки… Бутылки пошли по рядам. Каждому — по глотку, не больше. Зойка смотрела, как осторожно подносили дети горлышко к губам, как медленно втягивали отпущенный им глоток, несколько секунд держали воду во рту и потом медленно проглатывали. Больше всего её потрясло, что никто даже не подумал хитрить. Ровно глоток, никто не взял больше. И Зойка подумала, глядя на них: какая неодолимая сила в этом братстве осиротевших детей!

Возвращение Тани и вода прибавили сил. Некоторое время шли бодрее. Да и солнце уже не жгло так, как прежде. Огромное, тёмно-красное, оно совсем низко скатилось к земле. Но что значит всего-навсего один глоток воды в такой дороге? Скоро ребята сбавили шаг и снова еле тащились, поднимая ногами клубы пыли.

Зойка остановилась, пропуская колонну. Вид измученных детей, с трудом переставлявших ноги, вызывал в ней острую жалость. И это на них-то она кричала недавно? Их хотела бросить? Вот этих, маленьких, беспомощных, доверчивых? Разве возможно такое? Просто затмение какое-то нашло. От жары, от бесконечной дороги и ещё от того, что потерялась Таня. Она больше никогда не будет кричать, никогда.

Кому они мешали, эти несчастные дети? Ответят ли сполна те, кто обрёк их на такую страшную участь? Фашисты обрушивают на наши головы бомбы, жгут и разрушают наши города и сёла. Но самое ужасное их преступление — лишённые жизни и радости дети. Этого преступления нельзя искупить никакой ценой.

Ей вдруг вспомнились слова художника Николая Семёновича: «Война и дети не совместимы». Глядя на едва передвигающихся малышей, она воспринимала его слова как одну из самых высоких истин. И сейчас её мысли были сосредоточены только на этом. Предательство Андрея Андреевича, оставившего их без помощи и средств, было в тот момент где-то за пределами её сознания. Перед глазами явственно проходили не только истомленные жаждой и долгой дорогой дети, но и разрушительные следы бомбёжки, застывшее лицо учителя физики, потерявшего на фронте единственного сына, нервные пальцы исповедавшегося лейтенанта, разом лишившегося всех родных, пустые глаза Азика, Рита в гробу — всё, что объединилось в одно страшное слово: война.

Она ещё раз оглядела детей и испугалась, что вот сейчас они упадут и уже никогда не встанут. Зойка стала ходить вдоль колонны и просить:

— Ребята, милые… Ну, ещё немного. Скоро отдохнём. Должны же быть где-то люди, какое-нибудь жильё. Только не падайте, не останавливайтесь, прошу вас!

Её остановил Костя. Он повернул голову к проселочной дороге, откуда доносился гул моторов, спросил:

— Зоя Дмитриевна, вы слышите?

Зойка посмотрела в ту сторону и вскоре увидела, что к тракту приближается вереница машин. Чьи бы они ни были, теперь уже не уйдёшь. Она всмотрелась и с облегчением вздохнула: наши!

Колонна и машины сошлись на перепутье. Из первой вышел майор и, даже не удивившись, что видит на дороге такую массу детей, спросил:

— Кто здесь главный?

— Я, — Зойка сделала шаг вперед.

— Руководитель, спрашиваю, кто?

Майор с досадой смотрел на Зойку, которая придерживала обеими руками сильно помятое платье. «И этот не верит», — устало подумала Зойка, но твёрдо повторила:

— Руководитель я.

Майор, всё ещё сомневаясь, стал расспрашивать, кто они, откуда. Выслушав Зойку, он сказал:

— Мужайся, дочка, война… И принимай пополнение. У нас двадцать девять девочек из Буденновского детдома. Мы их на дороге после бомбёжки подобрали.

— Двадцать девять? А почему так мало?

— Остальные погибли, руководители тоже. Так что прими и береги, как своих. Мы их дальше этого перекрестка везти не можем, поворачиваем на передовую.

— Конечно, приму, — ответила Зойка.

Девочки сошли с машин и несмело пристроились к колонне. Костя снова всех пересчитал.

— Сто двадцать четыре! — объявил он.

— Да-а, много, — протяжно сказал майор. — Что делать, дочка.

— Не беспокойтесь, мы дойдём.

Майор обратился к водителю:

— Василий, посмотри, что у нас там есть.

Солдаты стали протягивать с грузовиков банки с консервами, сахар, хлеб.

— Там баранки были. В моём вещмешке, — напомнил майор Василию, когда тот принёс три буханки хлеба и консервы.

Василий вытащил связку маленьких бубликов.

Майор ещё раз с нескрываемой жалостью оглядел ребят, снял фуражку и, склонив голову, сказал:

— Простите, дети…

Они молчали, не понимая, почему он это говорит. А майор, крепко стиснув зубы, едва заметно покачивал головой, не в силах справиться с волнением. За год с лишним их часть прошла от Днепра до Северного Кавказа. Где с боями, а где и просто так, выполняя приказ об отступлении. Они похоронили уже сотни своих товарищей и привыкли к ощущению смерти, к виду разрушенных домов, сами взрывали за собой мосты и переправы. Но нигде чувство вины за неудачи и отступление, вины, копившейся всё это время, не проявилось такой осознанной болью, как при виде этих измученных детей, в глазах которых не было и тени упрёка.

Майор, наконец, поднял голову и сказал:

— Скоро будет селение, вы там отдохнёте. Прощайте, ребята.

— Прощайте, товарищ майор, — за всех ответила Зойка. — Не волнуйтесь за нас, мы дойдём.

— Сердце у тебя золотое, девочка. Дай я тебя поцелую.

Майор крепко поцеловал Зойку в обе щеки.

— А теперь идите.

Зойка стала во главе колонны. В обе стороны от перекрестка заклубилась пыль — это расходились встретившиеся на трудной военной дороге солдаты и дети.

По шпалам

Первой упала Люда. Тихая, спокойная, доброжелательная, она никогда ни на что не жаловалась. У неё было удивительное свойство — оказываться рядом с тем, кому плохо. Ничем не примечательная внешне, и характер не броский — такую сразу и не приметишь. А она неизвестно как окажется рядом и негромким голосом скажет: «А вот у нас в деревне…». И расскажет, что у них в деревне делают в том или ином случае. Это Люда подошла к Зойке в роще под Моздоком, когда та, сняв повязку, разглядывала свою рану — отечная, багровая, она ныла нестерпимо. И с такой ногой предстояло идти около тысячи километров! Люда держала уже промытый в речке лопух.

— Вот у нас в деревне всегда лопух привязывали, если лопатой или граблями поранятся, — и она протянула Зойке молодой сочный лист.

Прохладный лопух и впрямь подействовал успокаивающе. Но невозможно выдержать целый день на таком пекле, и Зойка уже давно чувствовала, как горит и саднит рана. Хотелось остановиться хоть на минуту, снять бесполезный теперь лопух и дать отдых натруженной ноге. Но нельзя: жажда погубит ребят. Надо дойти до селения, где была спасительная вода.

И вдруг упала Люда. Солнце уже скрылось, и степь стала быстро погружаться в темноту. Но даже в густых сумерках было видно, как бледна Люда. Её положили на выжженную траву сбоку дороги. Зойка дула ей в лицо, старалась привести в чувство. Хотя бы глоток воды!