Жаворонок

— Тине очень понравилось там, в холмах. И она не хотела обратно в город. Когда мы с ней вышли на дорогу, нам встретился фермер. Он сказал, что может взять Тину к себе на ферму и научить её пасти овец. Фермер сказал, что лучше для собаки не придумаешь, что она будет гулять, сколько ей захочется, и играть с другими собаками. Сказал, что на ферме у собак не жизнь, а сплошное блаженство.

Лицо Кенни выглядело бледным в свете экрана. Он наверняка представлял Тину на ферме, как она там гоняет овец и играет с пастушьими псами.

— Ага, — сказал Кенни. — Я устал.

Пульт лежал у него на кровати. Он взял его и выключил телик.

— Я рад, Ники, что ты уцелел.

— Исключительно благодаря тебе, Кенни. Ты меня спас. Ты герой.

И только сказав это, я заметил, что на нём пижама как у Человека-паука. Наверно, её ему принесла Дженни. Отец бы никогда не додумался.

Меня положили на соседнюю с Кенни кровать. С неё я мог легко до него дотянуться. Отец с Дженни уехали домой. В больнице было темно, но сёстры по-прежнему ходили по своим делам, но только почти совсем бесшумно. Кенни спал, его длинные руки с большими кистями лежали поверх одеяла. Я дотянулся и сжал ему руку.

— Расскажи мне историю, — пробормотал Кенни.

И я рассказал ему про то, как Тине жилось на ферме, как она однажды спасла овец от гайтраша и как фермер угостил её в награду за это колбасой. Как потом приехала королева и наградила Тину медалью, а Тина вышла замуж за одного из королевиных корги и стала жить одну половину года в Букингемском дворце, а другую — на ферме в Йоркшире.

Если честно, это была не лучшая из рассказанных мной историй.

20

Через неделю мы поехали в аэропорт Манчестера. Ни я, ни Кенни никогда раньше в аэропорту не бывали. Ему там нравилось всё — и эскалаторы, и магазины, и то, что всё вокруг блестело.

В зале с огромными окнами, за которыми были видны готовые взлететь самолёты, Кенни прижался лицом к стеклу и стал жадно на них таращиться. Я тоже немного потаращился. Понимаю, это выглядело глупо: двое подростков восхищённо рассматривают самолёты, как будто их только вчера изобрели. Но мы ведь никогда не видели самолёты так близко.

К радости от того, что вокруг всё так красиво, так много людей и вообще столько нового, у меня примешивалась грусть. И не только грусть. Меня злила несправедливость всего этого. Потому что я так мало в своей жизни видел. Потому что до этой поездки в Манчестер я не бывал нигде за пределами Йоркшира. И теперь мне впервые захотелось уехать далеко-далеко и вдоволь насмотреться на новые места. Чтобы каждый день перед глазами вставало разное…

Но в аэропорт мы приехали не для того, чтобы любоваться самолётами и обдумывать побег.

Мы с Кенни и отцом встречали маму. Я сидел в кресле-каталке, сломанная нога торчала вперёд, как дуло пушки. Говнострельной гипсовой пушки. Кенни расписался на гипсе. В школе приятели подходили и оставляли на нём свои закорючки. Некоторые рисовали члены, но я переделывал их в норманнских воинов. (Это полезный приём на случай, если кто-нибудь нарисует член у тебя на учебнике.) Сара тоже написала на моей загипсованной ноге своё имя…

Сначала меня катил по аэропорту Кенни. Но потом от всего, что он видел вокруг, у него пошла кругом голова, и дальше моё кресло толкал отец.

В конце концов мы пришли в зал прилётов и стали ждать.

— Рейс прибывает вовремя, — сказал отец.

Он был одет практически в костюм. Или, лучше сказать, в два костюма. Потому что пиджак у него был от одного, а брюки от другого. Из-за того, что отец расчесал волосы, я заметил, что у него седеют виски, а на макушке наметилась лысина. Но для своих лет он всё равно выглядел отлично.

На Кенни были новые модные джинсы и гэповский свитшот.

Зал прилётов заливал свет из огромных окон. В нём толпилось несколько десятков человек, которые, как и мы, встречали прилетающих пассажиров. Большинство встречающих были таксистами, они держали в руках картонные таблички с именами. Но тут же стояли и целые семьи — мамы, папы и дети.

— Ты как, Ники? — спросил отец и положил руку мне на плечо.

— Нормально, — ответил я. А потом я сказал то, чего не говорил никогда в жизни: — Пап, я тебя люблю. — Я почувствовал, как его рука крепче сжала моё плечо. — Потому что ты, пап, ты всегда… потому что ты никогда никуда не девался.

— Нет, Ники, — сказал он хрипло. — Я ещё как девался. А если кто и оставался, то это ты. Это ты…

— Пап, не я, а мы.

Тут я услышал Кенни. В звуке, который он издал, смешались смех, плач, вопль радости и стон муки. А потом в ярком, почти невыносимом свете я увидел её.

Эпилог

Прошли годы. Целых сорок лет. И я снова оказался в больничной палате у Кенни.

Мама и отец давно умерли. Дженни жила и здравствовала. Она даже почти не изменилась, хотя и была теперь маленькой старушкой.

Я сидел с Кенни уже шесть часов. Мне сказали, что ему недолго осталось. Он почти всё время спал, но два раза просыпался и смотрел на меня, а я брал его за руку — как давным-давно, когда он меня спас. Из-за химиотерапии Кенни облысел. Но он и так, ещё раньше начинал лысеть. После того как химию прекратили, у него на голове вырос пушок. Такой мягкий, что рука сама тянулась его погладить.

Мои двое детей очень любили дядю Кенни. Когда они были маленькими, он был готов без конца с ними играть.

— Дядя Кенни, ты наша лошадка! — кричали они и вдвоём забирались ему на спину.

Их имена, Рут и Стэн, были вытатуированы у него на пальцах.

Кенни нравилась его работа в садовом центре. Он всегда мечтал возиться с животными, но с этим не задалось, и вместо животных он стал работать с растениями.

Я думаю, жизнь у него получилась счастливой.

Счастливее, чем у меня? Может быть. Хотя и у меня всё вроде складывается неплохо. Мы с Сарой прошли через разное — и хорошее, и плохое, — но главное, мы по-прежнему были вместе. Учительский труд нелёгкий, зато как здорово бывает наблюдать, как хулиганистый сопляк к седьмому классу совсем взрослеет, потом прекрасно сдаёт экзамены на аттестат и поступает в университет.