Железный Густав
Шрифт:
С Эрихом Менцем Гейнц не мог поделиться своими сомнениям. Эриху Менцу незачем было знать, что за фрукт его братец. А с Ирмой, которая относилась к Эриху не лучше, чем Гейнц, он об этом говорить не хотел: до родов оставалось едва ли две недели.
Итак, он один, ему одному приходилось решать, одному нести всю ответственность. «Но что же мне делать?! — размышлял он. — Если я по собственному желанию уйду со службы, мне и пособия не дадут! Бежать в полицию? Но какие у меня доказательства?»
У них почти ничего не отложено — ста марок и то не наберется. «Что же делать? — снова и снова размышлял Гейнц. — Ничего не
Эта мысль пронзила его, но долго он на ней не задержался. То были заботы будущего, а на него неотступно наседало настоящее. С потемневшим лицом сидел он за своей конторкой, — разумеется, сумасшествие выплачивать тридцать шесть процентов. Это, конечно, явное надувательство. Какое-то ослепление помешало ему во всем разобраться!
Да и все они ослеплены. Мечутся между подозрением и алчностью, и эта их алчность, это желание хотя бы для себя выиграть потерянную войну, набить карман — а что до остальных, пропади они пропадом — было вопиющим! Лемке — достойный их образец! Когда шеф дарит ему деньги, выплачивая проценты, которые ему заведомо не положены, когда он пускается на уловки, до каких бы не унизился ни один солидный коммерсант, — тут Лемке повержен на колени. Когда его грубо обманывают, он верит!
Только бы выбраться из этого болота! Я дал себя одурачить! А ведь я поклялся, что с Эрихом у меня никогда не будет ничего общего. Гейнц принялся потихоньку просматривать столбцы газетных объявлений под рубрикой: «Требуется». До чего же их было мало — только теперь он это понял! И всегда он опаздывал. «Спасибо, мы уже нашли! Пораньше надо вставать, молодой человек!»
Отчаянная хандра нападала на него после таких «смотрин», но ничего не поделаешь, — хандра не хандра, есть место, нет места — дерьмо остается дерьмом, а с дерьмом он не хочет связываться!
Каждое утро, прощаясь с совсем уже отяжелевшей Ирмой перед тем, как бежать на работу, проклинал он себя за трусость. Чего ради я туда хожу? Трус несчастный! Теперь-то я уже знаю, что такое страх перед жизнью…
Так же было у него тогда с Эрихом и Тинеттой. Нет, — Эрих не давал о себе забыть, все напоминало ему об Эрихе. Гейнц и тогда сотни раз клялся, что ноги его не будет на этой роскошной вилле — и все же продолжал туда таскаться, как он каждое утро таскается на работу! Он до тех пор праздновал труса, пока окончательно не нарвался: унижение, несмываемый позор… Нет, больше это не повторится! Надо уходить…
Кабы не Ирма да ребенок! Один я бы ничего не боялся!
Но это же трусливая отговорка — рассуждать о том, что было бы и чего бы не было! Хоть бы Хоппе сам его уволил — у него, у Гейнца, сохранилось бы право на пособие (еще одно «если!»). Гейнц стал ворчлив и неразговорчив, он давал неясные справки, он недовольно грыз ручку, когда на него наваливали лишнюю работу, говорил «господин Хоппе», вместо «господин доктор Хоппе», и надевал галстук, в котором преобладал красный цвет.
Ребячество, постыдная трусость — перекладывать на кого-то решение своей судьбы. Гейнц знал это и все же это делал — он прятал голову, как страус… Надо быть практичным, утешал он себя. Этого требует здравый смысл. Не выливай грязную воду, пока не запасся чистой — говорится даже в пословице.
И вдруг все
решилось так быстро, как он и не ожидал. Некто третий взял решение в свои руки…Как-то он торопился с письмами на почту, и только вошел в вертящуюся дверь, как кто-то с улицы протиснулся навстречу и сквозь стекло заметил выходящего Гейнца… Оба рывком крутнули дверь: Гейнц вкрутил в банк своего брата Эриха, тогда как брат Эрих не менее энергично выкрутил из банка своего брата Гейнца. Оба брата вплотную увидели друг друга сквозь стекло. Гейнц смотрел угрюмо, но и растерянно; тогда как Эрих, по-видимому, хладнокровно оценивал ситуацию, — он заметил в руках брата письма, заметил, что тот без пальто…
На улице Гейнц остановился. Волей-неволей он должен был остановиться. Там, в приемной, стоял его брат и тоже смотрел на него. Однако Эрих ничем не показал, что узнал брата, и не выразил ни малейшего намерения с ним поговорить…
С минуту глядели друг на друга братья-враги…
Гейнцу лезли в голову всякие посторонние мысли: опять он напялил цилиндр. Этакая обезьяна! Да он и всегда был обезьяной!
Словно ему больше нечем было укорить брата, как только его обезьяньими замашками!
Но тут наплыли какие-то другие фигуры, кто-то вошел в стеклянную дверь — и Эрих исчез из виду. Очень медленно, погруженный в себя, зашагал Гейнц на почту со своими срочными пакетами. «Сегодня ты, во всяком случае, поставишь точку, — пригрозил он себе. — Эх ты, трусливая собака! Осел вислоухий! Сегодня же заявлю об уходе, будет у меня пособие или не будет!»
Но он так и не заявил, потому что заявлено было, ему. Брат Эрих не стал колебаться, ему достаточно было увидеть Гейнца…
— Скажите, — обратился к Гейнцу доктор Хоппе, усиленно гнусавя, — скажите, вас ведь зовут Хакендаль?
— Совершенно верно, господин Хоппе!
— Почему же вы называете себя Дальхаке? Как это понимать?
— Я ни разу так себя не назвал, — возразил Гейнц угрюмо. — Это вы меня так называете.
— Странно! Как я мог называть вас Дальхаке, когда вы Хакендаль? Прошу мне объяснить!
— Очевидно, вы не расслышали мою фамилию.
— Положим! А вы, очевидно, сочли излишним поставить меня об этом в известность? Чтобы я не мог навести о вас справки, верно?
— И вы их теперь навели — у господина Хакендаля?
— Молодой человек, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Я ваш начальник… Вы обязаны мне своим существованием…
— Вот как? А я считал, что обязан этим отцу!
— Молодой человек!
— Хакендаль…
Но господин Хоппе уже одумался.
— Вы мне больше не нужны, — заявил он сердито. — У меня любой день — конец месяца. Вы сегодня предупреждены, и сегодня же уйдете. Вот ваш месячный оклад. Тидтке или кто-нибудь, кто не занят, выдаст вам бумаги. И убирайтесь!
— Честь имею, господин Хоппе, — сказал Гейнц Хакендаль, чувствуя, что гора свалилась с плеч. С этим кончено, через это мы прошли, а там будь что будет!..
В одном Эриху надо было отдать должное: Эрих был незаменимым средством от трусости.
Два дня спустя Ирма отложила недошитую распашонку, тихонько охнула и сказала:
— Гейнц, мне кажется, уже…
— А раз так, собирайся! — заторопился Гейнц. — Думаешь, доползешь?
— Ну, конечно, глупыш! — И они дружно зашагали к родильному дому.