Железный поход. Том четвёртый. Волчье эхо

Следом полетели лающие команды: от батальонных к ротным командирам, от тех к взводным унтер-офицерам и далее. Отряд выполнил «на праву» и в ногу тронулся под звуки полкового оркестра, гремевшего бойкий веселый марш.

Глава 4

Всю дорогу до Внезапной главнокомандующему не давало скучать его сопровождение. Подобострастные взгляды и пылкие заверения свиты в преданности ему и начатому «святому крестовому походу», казалось, были разлиты в самом воздухе и пыли, клубы и шлейфы которой поднимала огромная кавалькада.

Сам граф, как опытный царедворец, воспринимал эти «пассажи лести» как должный, хотя и порядком наскучивший лейтмотив его отношений со своим окружением. Старый, как мир, маскарад фальшивых улыбок, восторженных глаз и речей был с юности впитан и отменно изучен графом и потому никак не трогал его опытное сердце. Все это имело место, как того требовал придворный этикет, потому что от него - наместника и главнокомандующего, с огромною, едва ли не монаршею властью - зависело благоденствие, карьера и счастье всех, понаехавших из обеих столиц. И хотя Михаил Семенович подчас раздражался и уставал от заведенного порядка, он тем не менее не отказывал, да и не мог отказать в содействии многим главным фамилиям, родословная которых уходила корнями в седые допетровские времена.

Но если в целом свита наместника и производила неблагоприятное впечатление своими тривиальными, фальшиво-сладкими манерами, то манеры самого Воронцова были просты, достойны и благосклонны. Граф, по мнению высшего света, «более британец, чем русский», был одним из красавцев-стариков, которые особенно часто встречаются в Англии. Во всех его проявлениях был виден истинный, родовитый вельможа. Его наружность и приемы были обворожительны, а твердость и решительность в делах покоряла и заставляла уважать его даже тех, кто был настроен весьма негативно к его сиятельству.

…Покачиваясь в седле, припадая на подъемах к луке, он периодически привставал на стременах, остро вглядываясь в неотвратимо наступающие с каждой верстой горы, и по мере их приближения странное, неугомонно растущее беспокойство овладевало графом. Это прежде совершенно чуждое, незнакомое состояние бесило и выводило его из себя. С прибытием на Кавказ он с тревогой ощутил неясные метаморфозы, происходившие в его душе. За какие-то две недели граф изменился настолько, что как будто приобрел два разных лица, и прежнее - бесстрашное, хладнокровное - куда-то кануло, а на его место явилось новое - неуверенное, крепко сомневающееся.

Страх неудачи, боязнь за худой итог экспедиции пришли исподволь, но овладели им с безотчетной властностью. Еще месяц назад, оставляя по августейшему приказу Крым, граф, как всегда, был готов идти на смерть с холодной улыбкой, едва ли не фамильярничать с нею… Но вот он на месте… впереди его дебют на Кавказе - судьбоносное сражение с Шамилем, возможно, не одно… Враг изворотлив, отчаянно смел, хитер и коварен, а главное, не признает канонов и правил европейской войны…

Но не это пугало Михаила Семеновича. Фанатичную ярость и оголтелое бешенство сабельных атак Востока он видел и раньше, в боях с турецкими янычарами, но был лишь крепче закален кипящей кровью поверженного врага…

Опытный стратег и тактик, искушенный психолог, он пытался разобраться в истинной причине упадка своего духа, своей неуверенности и упрямо, шаг за шагом, анализируя все сложившиеся обстоятельства, шел к одной ему известной цели. Точил, как червь древесину, ядро своих сомнений… покуда не добрался до сути. Она оказалась довольно простой, закованной лишь в глухие доспехи гордыни и аристократической спеси.

Граф не желал мириться и признавать план Ермолова и Вельяминова - единственно верным, разумным решением в деле покорения Кавказа. С другой стороны, его томило и мучило подспудное несогласие с планом Государя, по которому ему предстояло бравым «кавалерийским наскоком» завладеть резиденцией имама и уничтожить это осиное гнездо раз и навсегда. «Так было бы возможно, - рассуждал Воронцов, - если бы мы воевали с регулярной армией, а не со всем народом Кавказа… Если бы мы имели дело с цивилизованным противником, а не блуждали в дебрях по его следам, как охотник за зверем… Государь же и слышать не хочет о медленном поступательном движении по территории посредством вырубки лесов и истребления продовольствия. Похоже, постоянная, противная очевидности лесть его окружения довела Его Величество до того, что он уже не в силах владеть действительным положением вещей, логикой или даже простым здравым смыслом.

–  А тебя самого… разве минула чаша сия?
–  Граф, прислушиваясь к праздному перезвону шпор и сабель своей свиты, невесело усмехнулся.
–  Ты малый, но точный слепок со своего владыки. Разве ты не уверен, как Он, что все твои распоряжения и приказы - само совершенство? А ведь они являются таковыми лишь потому, что отдаешь их… ты сам».

Он стиснул зубы, вдруг ощутив себя загнанным в угол. Как ни крути, а он - граф Воронцов - по воле судеб сделался заложником обстоятельств, которые складывались отнюдь не в его пользу. «Ни цель, ни образ навязанных мне действий не оправдывают настоящую кампанию… - стучало в висках графа в такт копытам коня.
–  Ее исход сомнителен… Худшее можно предвидеть и без цыганки. Черт! Сие предсказывали мне еще в Червленной… до начала движения! Но что прикажешь делать?!
–  очередной раз клевал себя вопросом Воронцов и отвечал одним: - Сам Государь поставил это предприятие непременным условием. Так мне ли, верноподданному слуге, перечить Его августейшей воле?»

Граф тылом перчатки потер морщинистый лоб и, ударив коня стеком, отдался скачке. В какую-то секунду ему почудилось, что время исчезло, словно оно слилось и растворилось в прозрачном пространстве… исчез и он… И уже откуда-то сверху, с высоты птичьего полета, сквозь пряди седых облаков… он вдруг узрел растянувшиеся на марше многоверстные колонны своих войск, обозы маркитантов, выгоревшую добела парусину армейских фургонов, артиллерийские упряжи и мерцающие стволы тяжелых орудий… И все это огромное, надсадное движение и, казалось, весь мир из конца в конец - стал виден его взгляду; все до самого «края» - до пугающей человечество бездны, имя которой Смерть.

Граф вздрогнул и обернулся, хватая взором свои полки. Был полдень, жара стояла невыносимая. Пехота сквозь подметки сапог чувствовала раскаленный щебень старого тракта. Переход из Ташки-чу до Внезапной был не менее тридцати верст. «Цварк, цварк, цварк…» - гремел монотонно-чугунный шаг егерей; известковая «пудра», взрываемая тысячами ног и копыт, клубилась и дыбилась над раскаленными штыками, лезла в нос и рот, въедалась в мундиры и волосы, так что нельзя было разобрать их цвета; смешанная с потом, она штриховала лица грязью, превращая их в чумазую, однородную плоть.

Воронцов прикрыл от слепящего солнца веки и тут же был захлестнут, заверчен волною всепоглощающего беспокойства. Покуда он сам, по своей воле, шел на риск и гибель, покуда он держал «вожжи судьбы» в собственных руках, ему дышалось легко и на сердце было бравурно… Но сейчас его, командора⁴⁴– огонь и меч Империи на Кавказе, - будто бы подменили. И эта ошеломляющая перемена в его душе, в состоянии мысли потрясла графа. Ему казалось, что он уже не скачет, куда хочет, а его везут - куда хотят. Не он решает, а за него… и он не вправе сделать даже свободный выбор: жизнь или смерть, как другие… Ему непременно подскажут, направят в нужную колею…

Михаил Семенович снова порывисто обернулся, затем посмотрел на ехавших рядом адъютантов, и они привиделись ему не то золочеными тенями, не то бездушными куклами, ряженными в серебро, как и он сам. Граф урезонивал себя правдой, что все они имеют язык… и не мог!
–  все положительно виделись ему немыми; мучился вспомнить их речь, смысл слов, которые они употребляют, и не мог! Рты раскрывались, что-то звучало… потом они кивали друг другу, разъезжались, и снова мелькали тени, и вновь сгущалась пустота.