Жемчуга

Она была яркая, Аглая. Совсем не то, что сейчас. Какая-то жуткая юбка, ужасное пальто в рыже-зеленую клетку, цветастая блузка, звенящие цепочки, накрашенные до безобразия губы и волосы – рыжие, как огонь.

Это было не отсутствие вкуса и не увлечение хипотой, а тактика, эволюционно доведенная до инстинкта и неизменно передающаяся в поколениях – нагрянуть, оглушить, вывести из равновесия, а потом быстренько получить свое и ускакать в закат.

– Боже-божечки-боже! – возопила она с порога, и у одной из нянь сразу выпал из рук ночной горшок. – Долго же мы добирались! И где же она – моя девочка, мой ангелочек? Антонина Тимофеевна, голуба вы наша, спасительница, как же мы вам благодарны!

Аглая сгребла и прижала к тощей груди потерявшуюся заведующую, а та только стояла как дура, раскрыв глаза и рот до состояния трех букв «о».

– И обогрели, и обучили… А мы-то, мы-то… Полстраны, вот этими ногами! А бумажек-то, бумаг сколько… ох, скажу я вам!

Тут она отпустила Антонину Тимофеевну, вырвала из рук Деды толстый кожаный портфель и плюхнула его на стол.

Я как раз сидела на краешке кровати у двери и, решив, что все это как-то странно, сползла, прошмыгнула за дверь и притаилась за кадкой с фикусом.

Да, все это было очень странно. Как только Аглая появилась, я сразу смекнула, что она появилась не просто так, а в моей жизни. И теперь она будет что-то значить, и я буду с ней, и с этим краснощеким лысеющим человеком, которого сразу назвала «Деда».

Аглая вынимала бумаги с искусством бывалого иллюзиониста. Они выскакивали из портфеля, раскрывались, крутились в светлом осеннем воздухе, укладывались на стол, подоконник, стулья – куда угодно! Мелькали фиолетовые печати всех возможных геометрических форм, скрепки вспыхивали на солнце огненными стрелками, и листы – машинописные и рукописные, блекло-желтые и снежно-белые – порхали, взлетали и тут же находили свое место, пришпиленные метким определением разбушевавшейся Аглаи.

– Справка о доходах! – радостно выдавала она. – Справка об отсутствии судимости! Об отсутствии венерических болезней! Свидетельство о браке!

Из ЖКО! Подтверждение родства! Об отсутствии педикулеза! Выписки из домовой книги! Паспортные данные! Справка из ГОРОНО! Характеристика с работы! Автобиография! Еще характеристика с работы! Справка окулиста! Невропатолога! Хирурга! Гинеколога! Справка о прививках! О постановке на учет! Акт осмотра квартиры и ее соответствие техническим нормам!..

Бумаги вылетали и вылетали. То были перья, из которых мне шили крылья. Они не оставляли ни единого шанса на то, что я останусь в «Гнездышке», полном щей, каш, кисельных пенок, холодных горшков, старых книжек, лохматых пластмассовых кукол и детских голосов, не смолкающих ни на минуту.

А может, Аглая швыряла вместо всех этих справок осенние листья.

Или Деда купил по случаю пачку газет и нарвал их на кусочки.

А может, и этого не было. Потом-то я узнала, что из себя представляла Аглая. Женщина, что бегает по дому с горящей головёшкой и печет посреди зимы пироги с детьми, что-нибудь да придумала бы. Ей всегда верили.

Наконец, портфель заметно похудел. Аглая остановилась и победным взглядом окинула всех присутствующих.

– Я удочеряю и забираю свою племянницу, – безапелляционно заявила она, переведя дух. – Вот… – и еще одна бумажка вспыхнула на солнце и опустилась на стол.

Если бы Аглая сказала «Ахалай-Махалай!» и посреди кабинета тут же забил фонтан из лимонада – даже тогда она не вызвала бы большего изумления у почтеннейшей публики. Заведующая бессильно опустилась прямо на стопу бумаг в кресле. Нянечка взмахнула руками. Повариха, непонятно почему оказавшаяся на месте событий, зажала рот ладонью и ринулась в кухню.

– Но ведь это же… – прошептала Антонина Тимофеевна.

– Где же она – наша девочка?! – грянула Аглая на весь дом.

– Таня, позовите, пожалуйста, – заведующая потихоньку приходила в себя.

И вновь все пришло в движение. Топали ноги по половицам. Звенели голоса. Какие-то сумки. Где же Машенька? Ах, подожди, Дима, не до тебя тут! Скрип-скрип. На восковом листе фикуса тонкие сухие полоски складывались в силуэт древних башен – над ними парили серые орлы. Вы Машеньку не видели? Легкие пылинки плясали в солнечном воздухе. От кадки пахло сырой землей и тихими ночными вздохами. Я поковыряла почву в горшке и посмотрела на широкий лист. Ну, мне пора. Я вылезла из своего убежища, отряхнулась и встала во весь рост.

Аглая и Деда стояли на фоне окна. Солнце разжигало рыжие волосы огнем и плясало веселыми зайчиками на розовой лысине.

– Здравствуйте, – сказала я.

Аглая всплеснула руками. Деда улыбнулся, и у меня отлегло от сердца. Я поняла, что он добрый.

– Девочка! Девочка моя… – Аглая присела на корточки, и ее лицо – бессовестно накрашенное, покрытое сетью мелких морщинок – оказалось напротив моего. – И как же тебя зовут?

И тут свершилось.

А всего-то, если разобраться, произошла безделица. Задумавшись на секунду над тем, как же представиться – солидно Марией или запросто Машей, – я смешалась и проговорила:

– Ма-ра…

– Ох, – выдохнула Аглая и посмотрела на Деду.

– Мара, – повторил он.

– Машенька. Ее зовут Машенька. Мария Воробьева, – подсуетилась наша нянечка.

Но ее, конечно, уже никто не слушал. Слово было сказано. И я стала Марой. Раз и навсегда.

Потом были короткие сборы. Да и чего мне было собирать? Так, какое-то смешное барахлишко: красное драповое пальто, резиновые сапоги, ночнушка из бежевой фланели, унылые заштопанные колготки, трусы на резинке да шапка с вязаными ушами – вот и все приданое.

Дети смотрели на меня – высовывались из спален и игровых. Никто не улыбался. Никто не махал руками. И взрослые тоже смотрели. Я думала – никто и не подойдет, но они подошли – Антонина Тимофеевна со сбившейся прической, молодая практикантка, рабочий дядя Юра и наша нянечка.

– А можно мне бусы? – тихо спросила я.

Нянечка вздохнула, повозилась за воротником белого халата, сунула мне в руку радужную переливчатую нитку и потрепала по голове.

– До свидания, – сказали мне.

– До свидания, – ответила я.

Хотя это, конечно, было вранье, и все мы об этом знали. Какое там «До свидания»! Это было самое настоящее «Прощай».

Я никогда больше их не видела и не увижу.

А бусы… Вот видите, столько лет прошло, а я ношу их до сих пор. Смешно, да? Такие радужные стеклянные бусы у вас носят только старушки да безвкусные дурищи. Но ведь это единственное материальное доказательство того, что у меня тоже когда-то было детство. И потом… у нас– то их носят, да еще как.