Жемчуга

На пол упали заиндевелые шубы. Аглая затопала, засуетилась. И сразу стала другая. Я притаилась за печью и смотрела, как она, что-то бормоча, мечется по комнате и делает странные вещи.

На стол высыпалась мука, налилось молоко и масло. С размаху, пригоршней – соль. Тесто творилось – крутое и теплое. В печи пылали остатки наших дров. Скалка быстро раскатывала тесто.

– Подай, – сказала Аглая.

Сверток оказался на столе. Одеяльце и пеленки упали на пол. Ребенок был маленький, худой и синий. Ручки и ножки безжизненно свисали.

– И-и-и… – завыла молодая женщина.

– Тихо.

Раз – и Аглая уложила крошечного мальчика внутрь, как начинку пирога, и ловко защипала края.

– Не-е-ет! Не надо! – заорала молодая.

– Уйди ты. Штыл! [14] – тихо приказала Аглая.

И та послушно отошла, все еще протягивая руки.

– Мара, лопату.

Я вздрогнула, кинулась за печь и протянула большую плоскую лопатку.

Аглая забормотала, зашевелила тонкими пальцами, а потом подхватила лопатой пирог с малышом и сунула в печь. Пламя охнуло и сомкнулось над тестом. Из печи пахнуло небывалым жаром. Аглая вытащила ребенка и сунула вновь – еще глубже. А потом еще раз – так глубоко и сильно, что золотые искры роем ворвались в комнату. Запахло жженой мукой.

14

Тихо! (Цыг.)

И наконец бросила свой страшный хлеб на стол и занесла над ним нож.

Непропеченные корки разверзлись. И тут ребенок заорал.

Он кричал – пронзительно и сильно, но в этом крике не было боли. Он сучил ножонками и тянул ручки. Аглая подняла его над головой – розового, заходящегося в возмущенном плаче, внимательно осмотрела и сунула матери.

– Покорми.

– У меня молока нет.

– Есть. Корми.

На табуретке чмокал малыш. Его мать улыбалась. Бабушка утирала слезы краем платка.

– Сердце у него больное… Как родился… Ну, и сразу сказали – не жилец. Что только, к кому только…

– Хорошее у него сердечко, – сказала Аглая. – Как зовут?

– Николай. Коля.

– Другое имя дайте. Надо, чтобы была буква «р». Кирилл – хорошо.

– Да-да. Кирилл так Кирилл. А мы… что скажете, сколько нужно, вы только скажите…

– Да ниче не надо, – устало сказала Аглая.

– Нет, вы только скажите, – не унималась женщина. – Мы все, мы все…

– Ладно. Тогда – чего не жалко.

Женщины ушли в морозную темень, прижимая укутанного мальчика – сытого, спящего и здорового.

На следующий день во двор въехал самосвал и высыпал душистую гору березовых дров.

Нам часто приносили чего не жалко.

Аглае приносили: мед в трехлитровой банке, яйца в корзинках, гепариновую мазь, отрезы шерсти на платье, замороженное мясо, краску для потолка, новые валенки, банки с вареньем, мотки болгарской шерсти, козлиную шкуру на диван, штакетник на забор, раковину из нержавейки и прочие полезные в хозяйстве вещи.

Приносили и деньги, но редко. В такие дни Аглая как-то стыдливо клала сверток на стол, на газеты Деды. Тот смеялся над ней, но мятые купюрки забирал в карман, знал, что не отвяжется. У нас так принято: деньги – мужчине.

6

Нет людей плохих. Нет людей хороших. И все люди грешные, а хотят уйти от греха.

Как мать моя захворала, так и я захворала. Маленькая была совсем, грудная. Без молока-то материного пропала бы. А взяла меня кормить марийка – они рядом жили. Так потом и жила: то к своим, то к ней – на два дома. Отец-то бранился, ну да чего уж. Ребенок он везде ребенок. Кормилица моя образованная была – в школе работала. Меня тоже учила, да я глупая была – мне бы только бегать. Бегала-бегала, а в голове-то все-таки набилось – не выкинешь. И не захотела я к своим жить идти. Ох, отец-то рвал! Потом-то, конечно, вернулась. А и все равно ушла.

Родители мне тоже добра хотели. А поди-ко разбери, где оно – добро. Что к хорошему, что к плохому… Каждый сам себе голова, сам себе хозяин.

На дворе установилось тепло, и я совсем отбилась от рук. Поначалу, промотавшись весь день с мокрыми ногами, принялась было кашлять и сопливеть. Но солнце припекало, чирикали воробьи, по улицам расползались лужи. Мне хотелось бегать, прыгать и орать. Болеть было некогда и незачем. За зиму я здорово подросла и окрепла.

Деда ежедневно брал портфель и уходил на работу. Аглая оставалась дома. А я дома не оставалась – черный поселок в низине звал меня. «Амари», – говорил мне ласково старик.

А потом на землю опустился август – теплый, пожилой и усталый, время, когда по утрам летят холодные паутинки и ложится блестящая роса, а днем бесцветное небо тихо звенит, а земля тяжело нагревается, словно старая летняя печка во дворе.

Весь день я провела со своими крикливыми товарищами. Мы обтрясли яблони в чужом саду, купались в грязном теплом пруду, лакомились апельсиновым мармеладом и семечками, на спор ели дождевых червей и совершали разбойное нападение на чужих девочек, кидая в них сухими комьями глины.

Я пришла домой посреди звездной ночи – усталая, голодная, с тяжелыми веками и грязнущими ногами. Не в силах вползти на крыльцо, плюхнулась на лавку и принялась снимать пыльные сандалии. Окно было распахнуто и затянуто марлей. Слышны были голоса и плеск воды – Аглая стирала.

– Но это необходимо, пойми, – говорил Деда.

– Рано еще. Хоть бы год еще погуляла, – устало отозвалась Аглая. – Ее там обидят, я знаю.

– По-твоему, ей лучше таскаться с этими?

Воцарилось молчание. Как будто дом и двор накрыли чугунной крышкой.

– Прости.

– Ничего.

– Я имел в виду…

– Я знаю.

– Но нельзя же так. Обидят – не обидят… Может, запереть ее на чердаке, чтобы никто не обидел?

– Нет, – Аглая вздохнула. – Только не запереть.

– Она человек. Девочка, – втолковывал Деда. – Ей учиться надо…

– Толку от этой учебы, – Аглая хлопнула мокрой тряпкой и вылила воду в ведро. – Вот ты ученый… Впрочем, делайте что хотите.

Послышались шаги. Аглая спустилась по ступенькам и выплеснула воду в угол двора. Я поднялась навстречу и уткнулась головой в мокрый подол на ее животе. Она ласково погладила меня.

– Мара, пойдешь в школу? – спросил Деда, приподняв марлю на окне.

Я посмотрела на Аглаю. Она улыбалась – мелкие морщинки лучиками разбегались от уголков рта и глаз.

– Да, – сказала я. – Пойду.

Свежим утром накрапывал дождь. Мы шли втроем по глянцевой от воды дороге. Юбка неловко хлопала по коленям. Букет астр пах мятой травой и скорой осенью. Я то и дело трясла головой, как кошка – банты непривычно стягивали волосы, мешали. На повороте Деда приподнял меня и поцеловал в нос.