Жемчужина в короне

Как раз в тот момент, когда было поднято второе знамя, командир взвода и представитель гражданской власти и оказались, так сказать, на ничейной земле, то есть перед необходимостью принять решение, которое учебники предоставляют командованию на месте.

По счастью, во время первого выступления толпы у Мандиргейтского моста мистер Поулсон, не колеблясь, передал командиру взвода записку с указанием открыть огонь, если толпа не выкажет намерения отступить или разойтись. К тому моменту, когда все предварительные меры были приняты, всего несколько ярдов отделяло передние ряды толпы от первой шеренги стрелков, и из толпы уже летели камни. Над крышами поднимались клубы дыма, что указывало на уже произведенный где-то поджог. (Это горело «котвали», полицейский участок возле храма.) В это же самое время часть толпы, не замеченная солдатами, направилась к вокзалу вдоль железнодорожных путей, от переезда, где полиция не сумела их остановить, и туда из управления округа устремился еще один взвод беркширцев, чтобы поддержать полицейский отряд (им командовал мистер Меррик, начальник полиции всего округа).

А пока вернемся к нашему взводу на дороге у Мандиргейтского моста; как часто случается, чернь выдвинула вперед старух, чтобы предотвратить стрельбу. Делом командира взвода было выбрать в качестве мишеней одного или двух человек в толпе, которых он, судя по их поведению, счел главарями. Бывают случаи, когда боевые патроны выдаются только одному солдату, заведомо меткому стрелку, но в Майапуре беспорядки уже вышли из той стадии, когда такая гарантия от излишних убийств могла бы считаться разумной. И все же в данном случае младший офицер лично обратился к каждому из солдат в первой шеренге, двоим из них указал выбранные им точные мишени, остальным же приказал, как только он скомандует «Пли!», стрелять в воздух. Чтобы терпеливо выполнить все эти предписания в такой обстановке, требовалось немало выдержки и самообладания, но младший офицер, хоть и раненный в плечо камнем, все это проделал. Вдобавок он должен был помнить, что солдат нельзя называть по фамилии, потому что его могут услышать из толпы, и тогда этому солдату несдобровать! Был дан залп, оба метких стрелка сбили свои мишени, и толпа дрогнула, но тут же вперед протиснулись новые заводилы и стали подзуживать ее любимым лозунгом Махатмы: «Умри, а сделай!» Теперь младшему офицеру не оставалось ничего другого, как скомандовать второй залп, и было убито два местных жителя и ранено пятеро, в том числе, как назло, одна женщина. Командир взвода, перехватив инициативу, приказал наступать, не прекращая стрельбы, но стрелять в воздух, поскольку толпа уже начала отходить. Раненой женщине наш санитар оказал помощь в первую очередь. Рана ее оказалась пустяковой — потому, несомненно, что солдат, чья пуля ее задела, целился в мужчину, который в последний момент передвинулся.

В таких операциях всегда участвовал офицер — обычно из отделения разведки батальона или бригады, — в обязанности которого входило наблюдать и делать заметки для последующего занесения в журнал боевых действий данной части или соединения. Это был беспристрастный фактический отчет, не отражающий, в отличие от доклада самого офицера, хода рассуждений, приведших к тому или иному решению. Кроме того, представитель гражданской власти представлял доклад об инциденте своему начальству, а представитель полиции (инспектор или младший инспектор) — своему. Таким образом, если бы суд, назначенный расследовать жалобы на зверское обращение или превышение полномочий по применению силы, потребовал разностороннего освещения одного и того же инцидента, он мог получить сразу несколько отчетов о происшедшем. Должен, однако, подчеркнуть, что не всегда оказывается возможным точно, до последней запятой, выполнить все предписания касательно использования армии в таких операциях. Даже читатель, не наделенный богатым воображением, согласится, вероятно, что могут возникнуть ситуации, когда не весь потребный личный состав будет налицо, а зато, безусловно, будет налицо необходимость действовать без промедления!

* * *

Я понимаю, что, вдаваясь во все эти подробности, не только отвлекся в сторону, но и довел мой рассказ до того места, когда читатель оказался в гуще событий, еще не зная по порядку всего, что им предшествовало. Поэтому я теперь возвращаюсь к тому дню в июле, когда у меня состоялась еще одна беседа с комиссаром мистером Уайтом, который, как мне было известно, недавно получил указание противодействовать антивоенной пропаганде Индийского национального конгресса и чью позицию я счел своим долгом проверить и, если потребуется, обрисовать командиру моей дивизии, который, будучи в то же время командующим войсками военного района, фактически осуществлял военное управление всей провинцией.

Я убедился, что Уайт несколько изменил свое отношение к ситуации. Сам я почти не сомневался, что какая-то конфронтация неизбежна, и меня порадовало, что комиссар, видимо, тоже считает, что уладить ситуацию мирными средствами уже почти невозможно. Однако он все еще верил, что «волнения», если таковые начнутся, будут носить «ненасильственный» характер, если только руководители Конгресса не будут взяты под стражу, а тогда уж он, по его словам, не может ручаться за мирный исход дела. Я ухватился за эти слова и спросил его напрямик: «Значит, в случае таких арестов вы сочтете целесообразным просить нашей помощи?» Он поспешил ответить, что я понял его слишком буквально. Он явно нервничал, и я решил, что нажимать на него нет смысла, хотя мне и очень хотелось сразу добиться четкой договоренности. Что касается пропаганды Конгресса, он сказал, что побеседовал с издателями ряда местных газет и строго предупредил тех из них, кто в последнее время склонен был держаться «антивоенной» ориентации. Этот шаг я мог только приветствовать. Но я очень просил его по возможности помнить и о моей точке зрения — о точке зрения человека, которого положение в Майапуре интересует в первую очередь постольку, поскольку оно может отразиться на моей программе обучения бригады, а затем и на благополучии наших соотечественников.

Именно в тот раз Уайт сказал одну вещь, которая с тех пор запала мне в память как выражение истинного чувства ответственности, всегда отличавшего лучших из наших администраторов в колониях. «Бригадир, — сказал он мне, — если моя позиция даст вам повод для недовольства, я со своей стороны прошу вас помнить вот о чем: если мы запросим вас о помощи, я уверен, что она будет оказана, и притом с успехом. На будущее это останется для вас неприятной задачей, успешно выполненной, а значит, вы по вашей шкале ценностей, сможете зачислить ее себе в актив. Я же, по моей шкале, убежден, что свое обращение к вам никогда не смогу расценить иначе как одну из моих личных провинностей». Я возразил, что «личная провинность» — это, пожалуй, слишком сильно сказано, но он только улыбнулся и покачал головой. Большинство тех, кого ему предстояло арестовать, если прикажет правительство, были его личными друзьями.

Потом он добавил: «Но вы не волнуйтесь, бригадир. Я смотрю на вещи трезво. Я употребил слово „провинность“, но не такой я человек, чтобы сидеть сложа руки и каяться».

Этим мне пришлось удовлетвориться, да в общем я и был удовлетворен, потому что, как уже сказано, я проникся к Уайту уважением за то чувство ответственности, которое после нескольких встреч вывел из его манеры вести себя — сдержанной, слишком, пожалуй, «интеллигентной», но, когда доходило до дела, весьма твердой и практичной. Уайт, мне думается, был типичен для нового поколения комиссаров, которые сформировались к тому моменту, когда наша Индийская империя должна была вот-вот достигнуть совершеннолетия и получить от нашего правительства на родине «ключ от двери» — может быть, и преждевременно, но как знак нашего терпения, доброй воли и исторических замыслов.

Я помню, что после провала миссии Криппса, положившего начало кампании мистера Ганди под лозунгом «Вон из Индии!», большинство англичан было озабочено тем, удастся ли Ганди убедить Индийский национальный конгресс (безусловно, самую влиятельную политическую группу в Индии) присоединиться к его оригинальной доктрине и тем придать ей силу и натиск организованного общенационального движения. Я никогда не уделял особого внимания маневрам политиков, однако знал, что в прошлом мистер Ганди то состоял в рядах Конгресса, то порывал с ним и проводил свою личную линию, которую Конгресс иногда одобрял, а иногда и нет. Мистер Неру, подлинный лидер Конгресса, казался нам человеком более последовательным и умеренным, он хорошо изучил международный политический язык, и был шанс, что он прислушается к голосу разума. В последние годы он много времени провел в тюрьме, но, сколько помнится, был освобожден, чтобы принять участие в переговорах с правительственной миссией, и все еще находился на свободе, являя собою силу, с которой нельзя было не считаться. Нам было ясно, что мистер Ганди связывает ему руки, и одно время мы надеялись, что его позиция, более практическая и более достойная государственного деятеля, одержит верх.

Здесь, пожалуй, уместно будет коротко повторить, что было поставлено на карту и каким нам представлялось противодействие. Главная опасность грозила нам на Дальнем Востоке, притом что мы еще не сумели снова захватить инициативу и сдвинуть с мертвой точки дела в Европе и в Северной Африке. В любую минуту японцы могли начать операции против нашего восточного оплота — Индии. Победа японцев в Индии была бы катастрофой. С потерей Индии наш вклад в войну, которая к тому времени стала глобальной, свелся бы на суше к обороне островов нашей метрополии и к действиям в Северной Африке, а основное бремя борьбы с фашизмом легло бы на плечи обеих Америк. Мы считали, что «организованное отступление» (к которому призывал нас Ганди) было бы чистым безумием! Помимо стратегической необходимости удержать Индию, речь шла, конечно, еще и о ее богатстве и ресурсах.

Итак, вот что было поставлено на карту. Что же касается противодействия, то оно прежде всего выражалось в требованиях (внушенных мистером Ганди), чтобы мы оставили Индию на волю «бога или анархии», а если нет, нам предлагалось удерживать ее наперекор массовой кампании «ненасильственного сопротивления», а это означало, что туземное население объявит забастовку и палец о палец не ударит, чтобы помочь нам сохранить на ходу огромную страну, где мы могли бы создать, обучить и снабжать всем необходимым армию с целью вышибить японцев с восточного архипелага.

Неужели же, думали мы, такие люди, как Неру, примут столь самоубийственный курс?

И все же в начале августа можно было с уверенностью сказать, что Неру, по ему одному известным причинам, показал себя предателем. Политическая близорукость помешала ему в этот момент устоять перед Махатмой. Теперь все зависело от результатов обсуждения в Центральном комитете Конгресса резолюции мистера Ганди «Вон из Индии!». Это обсуждение состоялось 8 августа.

Впоследствии историки пытались доказать, что резолюция эта сводилась к пустым словам, что мистер Ганди даже для себя не определил точно тех форм, в которые должно было вылиться «ненасильственное сопротивление». Я же полагал, и до сих пор полагаю, что эта кампания была подробнейшим образом разработана подпольными членами Конгресса, которые действовали по указанию людей, желавших выглядеть так, будто они, подобно знаменитым трем мартышкам, «ничего не слышат, ничего не видят, ничего не говорят».