Жена нелегала

— Обещать что конкретно? — спросила Джули, по-прежнему не глядя на Лизу.

— Убраться завтра же отсюда в Англию свою и не показываться, и не трогать его, не писать, не звонить, по крайней мере. Иначе вы его погубите, вы понимаете? Говорите скорей, да или нет? Последние минуты истекают, когда вам можно еще с ним повидаться. Я и так пошла на огромный риск, и так все может очень плохо повернуться… Да или нет?

Джули подняла глаза на Данилина. Прошептала:

— Что бы вы сделали на моем месте?

В глазах этих была мука, боль, страх — Данилин не мог в них смотреть. И посоветовать ничего не мог. Кроме циничного совета из мира, по правилам которого он уже почти привык с отвращением жить. Обманите! Вполне возможно, вас намереваются обмануть, так вы нанесите упреждающий удар, обманите первой! Скажите: да! А в кармане зажмите фигу! Как там принято было в детстве: перекрестите пальцы за спиной и врите в глаза!

Но Данилин не мог такого сказать. Во-первых, Джули перестала бы его уважать. Во-вторых, он и сам к себе стал бы хуже относиться. В-третьих, Лиза бы услышала. Она же понимает достаточно по-английски. Сказал:

— Извините, не могу. Не знаю, что посоветовать. Слишком много неизвестных.

Ну и, в общем-то, правду-матку сказал.

— Эх вы, Данилин, а я-то думала, хоть вы понимаете ситуацию, — сказала Лиза укоризненно. — Ну да Бог вам судья!

Данилин отвернулся.

— Хорошо, я согласна, — сказала Джули. — Я обещаю уехать в Британию и ничего не предпринимать до тех пор, пока не получу какого-нибудь сигнала от Карла. Или от вас. Или от Алексея.

— Алексей тут ни при чем. Даете слово, что завтра улетите в Лондон и оставите нас в покое?

— Даю.

— И вы понимаете, что, если вы это слово нарушите, вы можете тем самым причинить страшный, непоправимый вред Юре?

— Понимаю.

— Ладно, — сказала Лиза. — Вы побудьте здесь, на воздухе. Ребята за вами присмотрят. А я вернусь с Юрой минут через пятнадцать-двадцать.

На самом деле она вернулась быстрее — всего двенадцать с половиной минут прошло по данилинским часам. Джули, Шанталь и Данилин провели их на детской площадке. В песочнице ковырялась пара малышей, за ними присматривала толстая тетка — то ли мамаша, то ли нянька. А они втроем сидели кто где: Данилин — на сказочной горке, Джули — на малюсенькой скамеечке перед входом в игрушечную избушку, а Шанталь качалась на качелях, и Данилин с беспокойством поглядывал — выдержат ли? Не для таких же дылд они предназначены…

Каждые две минуты примерно Джули спрашивала у Данилина, сколько времени прошло. Хотяу нее были свои часы на руке. Но она, видимо, беспокоилась, не сломались ли они. Данилин старался не раздражаться, докладывал о движении времени бесстрастно, как радиочасы.

Потом Шанталь не выдержала, стала задавать неуместные вопросы: а почему детей на площадке так мало? А почему те джентльмены из черной машины так неотрывно на нас смотрят? А почему тот парень во дворе перестал кричать? Вышла ли к нему девушка? Он довольно симпатичный, вообще-то…

Последнее Данилина очень возмутило. Как симпатичный? Да ничего подобного! Гуляка какой-то, лентяй наверняка, такой молодой, а уже пьяница. И голову не моет неделями. Не на таких парней надо заглядываться. Вернее, ей, Шанталь, вообще ни на кого заглядываться не надо. Пусть на нее все смотрят во все глаза, а она пусть гордо проходит мимо. Потому что…

Ничего этого, конечно, Данилин вслух не сказал. Кто он ей? Не отец, не дядя, не брат. Так, шапочный знакомый ее матери. Эх, бедная безотцовщина!

Но, собственно, это последнее определение и должно было сейчас подвергнуться некоторому экспериментальному исследованию.

Несколько раз им всем казалось, что из звукового фона большого двора выделялся звук приближающегося автомобиля. Они все вскакивали, начинали метаться, рваться к выходу из сквера. Но каждый раз тревога оказывалась ложной: машины проезжали мимо, в отдалении. Поэтому они чуть не прозевали момент, когда это случилось на самом деле. «Жигуль» подкатил как-то неожиданно. Они, все трое, опять встали. Напряженно ждали, всматривались, пытались разобрать, кто сидит в машине. Лиза выскочила первой. Обежала автомобиль, открыла дверцу.

Грузный мужчина в надвинутой на глаза шляпе не спеша вышел наружу Остановился. Стоял некоторое время неподвижно. Данилин посмотрел на Джули: на ее лице не читалось ничего, кроме болезненного напряжения, тревоги, испуга. Упрямое желание ничего этого не показать на секунду исчезло, броня растворилась. Вдруг Данилин почувствовал укол стыда: не здо€рово вот так за человеком подглядывать в такие болезненные моменты. Лучше уж смотреть на Юрия, если это он, конечно.

А предполагаемый Юрий, понуждаемый, видимо, Лизой, сдвинулся наконец с места. Пошел на детскую площадку. Шел размеренно, медленно, солидно. Памятник, а не человек. Каменный гость.

Вот он, идет. Три человека жадно всматриваются в него.

Одет, как подобает постсоветскому пенсионеру. Бесформенные брюки неопределенного цвета. Видавший виды пиджак, на размер меньше, чем надо, под ним неуместная синяя водолазка, вся какая-то мятая, скомканная.

Лицо ненормально бесстрастное, неподвижное. При этом аккуратная короткая прическа, «полечка». Слишком аккуратная, как будто он только что из парикмахерской. («Почему бы и нет? Может, прямо из салона его сюда и привезли», — подумал Данилин.)

Холодные, пустые глаза. Но сфокусированные. Вот они остановились на Джули. Она издала какой-то странный, тихий звук — наверно, судорожно сглотнула воздух, — только Данилин, видно, его и услышал.

«Он?» — не удержался, спросил ее шепотом. Но она ничего не сказала, только взглянула на Данилина мельком — так отстраненно, удивленно, будто впервые видела. Чего этот неизвестный ей человек от нее хочет?

Действительно, надо отойти в сторону, не мешаться под ногами. Прийти на помощь, если потребуется, это да, а лезть с вопросами, вглядываться в лица, любопытствовать — нет, это сейчас не его дело. Раньше хоть оправдание было — он собирал журналистский материал, а теперь-то что, когда он обещал ничего не печатать? Кто он теперь? Случайный переводчик и человек на подхвате. И ничего больше. Ни при чем. Посторонний.

Человек в шляпе остановился прямо напротив Джули и теперь в упор смотрел на нее. Смотрел совершенно бесстрастно, без всякого выражения в глазах. Данилин пытался подыскать сравнение и, кажется, нашел: так равнодушный к живописи человек, уже два часа бродящий по Лувру или Эрмитажу, остановится перед очередным шедевром, о котором вроде много слышал. И не хочется смотреть, и неинтересно, скучно, а надо. Постоять и посмотреть. И не увидишь ничего, и не запомнишь, но постоишь, отметишься. Раз надо.