Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

— «Айна»!

— Замечательно! Дай бог тебе силы, Хештек!

Огулсанды не давала ему передохнуть, выпить чаю, отереть пот. Дутар скрежетал и визжал, мурашки бегали у неё по спине, ломило виски, но она твердила: «Ещё, Хештек-джан! Ещё!» Теперь она точно знала: Хештек обречён, он никогда больше не будет играть, никто, кроме неё, не сможет его слушать!

— Всё переиграл, Огулсанды!

— Снова играй! Всё сначала! Играй!

— Не могу, — Хештек виновато улыбнулся. — Пальцы замлели…

— Пальцы! — воскликнула она. — Пальцы!

Она схватила его руки, зарыдала, обливая пальцы слезами.

На этот раз той устраивал председатель колхоза. Вечером он сам явился к ним.

— Что это за новости, Огулсанды? — голос председателя звучал сердито. — У соседа свадьба, а вы и носа не кажете?

— Так ведь… Свадьба… Свадьба не на один день, — пробормотала Огулсанды, привычно закрывая собой вход в кибитку. — Успеем ещё…

— Ну ты как знаешь, — председатель смерил её суровым взглядом и отворил дверь. — Хештека я забираю!

Со слезами на глазах смотрела Огулсанды, как Хештек одевается. Безжалостные люди! Пускай бы дальний какой, а то ведь свой, знает, что не может Хештек играть! Позабавиться, видно, решили!

— Не бери дутар, Хештек, — спокойно, как бы между прочим заметил председатель, у видов, что Хештек потянулся за инструментом, — есть там два дутариста — пусть стараются. А ты присмотри за ними, поучи…

— Что вы, Мамет-ага! — Хештек даже смутился. — Я ещё не гожусь в наставники.

— Брось, Хештек, не скромничай! Если знаменитый Хештек-бахши, сын великого Тёке-бахши, не годится в наставники музыкантам, кто же тогда годится? — И председатель, словно не находя больше слов, укоризненно покачал головой.

Они ушли, а Огулсанды сидела возле очага, закрыв глаза, обхватив руками голову, и тихонько стонала, раскачиваясь из стороны в сторону. Всё. Он больше не музыкант. И люди знают это, знают. Хештека-бахши, сына знаменитого Тёке-бахши, приглашают на той без дутара!..

Проснулась Огусанды оттого, что рухнуло что-то тяжёлое. Она вскочила и дрожащими руками зажгла керосиновую лампу. Хештек сидел на полу и, морщась от боли, потирал ушибленную ногу.

— Упал я, — виновато сказал он. — Струны куда-то подевались. Хотел другие достать — в торбочке, положил подушки одну на другую, а они… Упал.

— Господи! Да зачем тебе ночью струны?!

— Как зачем? Сыграть хотел… Слышала бы ты, как они «Дурды-бахши» исполнили!.. Разве это игра! Нет, жена, зря я не захватил с собой дутар. В музыке на словах не объяснишь — сыграть надо…

Струны она ему отдала, но, когда Хештек переиграл всё, когда сон наконец сморил его, Огулсанды сняла дутар со стены, не скрипнув, отворила дверь и побежала к реке; большая и полноводная, она текла рядом, за бахчой. Ярко светила луна, всё вокруг залито было её холодным неверным светом…

Огулсанды уже размахнулась, чтобы подальше закинуть дутар, но что-то заставило её обернуться: прямо по бахче, цепляясь за плети дынь длинными босыми ногами, во весь дух мчался Хештек. И она поняла: если швырнуть дутар в воду, за ним, ни минуты не раздумывая, бросится с обрыва Хештек…

Огулсанды лежала, укрывшись с головой, слушала жалобное дребезжанье струн и вспоминала, как под зелёным халатом сидела она за свадебным пологом и в дырочку поглядывала на жениха, одну за другой игравшего гостям лучшие свои мелодии. Он так и не пришёл к ней в ту ночь…

Огулсанды открыла глаза, приподнялась, Хештек играл. Играл упоённо, страстно, совсем, как в свадебную ночь, только музыка теперь была не та. И вдруг он запел. Хештек ударял по струнам и монотонно, на одной ноте, повторял начальные слова песни:

Святой Баба-Гамбар, Святой Гамбар-Баба, Святой Баба-Гамбар, Святой Гамбар-Баба…

Это было уже слишком. Этого она не могла вынести.

— Хватит! — закричала Огулсанды. — Хватит, Хештек! Оставь ради бога свою музыку!

С дутаром в руках Хештек подсел к ней, заглянул в глаза.

— Тебе не нравится? — удивлённо спросил он. — Не нравится, как звучит дутар Тёке-бахши?

— Не очень, Хештек… Какой-то он стал не такой…

— Не такой?.. Хештек озадаченно поглядел на жену. — Почему же? Я ведь играю, как прежде, и руки вроде бы прежние… Значит, Гамбар-Баба виноват, забыл нас святой покровитель песен!

— Нет, Хештек! Нет! — Огулсанды с криком бросилась к мужу. — Не вини его! Ни в чём он не виноват. Его убили! Убили покровителя песен!

Дутар выскользнул из рук бахши. Струны звякнули, и короткий звук их замер…

Перевод Т.Калякиной

Вячеслав Курдицкий И была ночь, и было утро

В заледенелое окно пробивалось солнце. По-утреннему стелющиеся лучи его кололи глаза, дробясь в кристаллах морозного узора. Савка щурился, глядя на окно, зевал спросонья, поджимал под табуретку ноги. В избе было зябко, а фрицевские вязаные носки — они только по видимости носки, тепла от них никакого.

Дед ещё не слез с печи. Он шебуршился так, как таракан в старых газетах, вздыхал, перхал, бормотал что-то невнятное.

— Слазь, — сказал Савка, — глаза вконец попортишь с библией своей. Очков нынче не купишь.

— Не библия это, а откровение от святых апостолов, — отозвался с печи дед. — Тут точно сказано: и придут римляне и овладеют и местом нашим и народом нашим.

— Овладели! — фыркнул Савка. — Дулю с маком! Слазь, православный, завтракать надо.

— «Надо»… Жрать-то чего будешь?

— Не знаю. Достань сало из загашника.

— Ты его клал в загашник? Руки у тя, родимца, дошли, когда говорено было: Савка, неси гвозди, Савка, давай соль, Савка…

— Дед, а дед, — сказал Савка без желания спорить, — ну че ты бухтишь? Ну, не принёс. Обеднел ты, что ли? Все одно не стал бы торчать на базаре с гвоздями, я ж тебя знаю как облупленного.

— Много ты знаешь! — огрызнулся дед и зашуршал с печи. — Ишь ты, знахарь, матрёнин вор! Корогодишься всё. С Шуркой своим колченогим. Другие, которые от супостата, землю боронят, а Шурка этот только на бандуре своей горазд девок совращать. Трень-брень, трень-брень… Нашли время для посиделок, прости господи…