Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

— Похмели, Прохор.

— Вались отсель, к едрёне Матрёне! — буркнул дед, не отходя от лохани. — Тоже начальство: «Прохор!»

— Похмели! — повторил Козёл. — Не с руки мне с тобой лаяться. Горит всё в грудях, спасу нет.

— Иди у панов шнапсу попроси.

— Дай, не доводи до греха!

— А чапельником по роже не хочешь? Доложу вот пану коменданту про твои художества. Одну гулю тебе уже подставили — могу с другой пособить.

Савка посмотрел на багровый синяк под Федькиным глазом. «Крепко подвесил Козлу фашист», — подумал он. Однако мысли тут же приняли иное направление, потому что полицай угрожающе наливался бурачной синевой. Савка быстро прикинул глазом расстояние до его винтовки. Постарше был Козёл лет на пять, покряжистее Савки, но если… И тут подумалось о Тоне, о Фроськиной записке в кармане, о мосте и многом другом. Нехорошо стало Савке — тошнота прокатилась в желудке. Он провёл тыльной стороной ладони по лбу, смахивая обильно высыпавший пот. Ах ты, мать честная!

Федька поднялся. Лохматый, в добротном овчинном полушубке, он напоминал вывернувшегося из берлоги медведя.

— Сам возьму — хуже будет, — пообещал он и направился к припечку.

— Сиди! — Дед растопырился крестом, худое морщинистое лицо его позеленело. — Сиди, деймон! Подам ужо! Подам сейчас, залейся ею!..

«Чего он испугался? — подивился Савка. — У него и самогонки с полчетверти, не больше… Эх, Козёл! Ну погоди, Козёл, обломают тебе рога!»

— То-то! — сказал Федька и сел, прислонив винтовку к наличнику окна. — Скачете прытко, да ноги у вас короткие.

Он налил в щербатую чашку. Самогон был голубоватый, мутный. «Откуда дед такую гадость взял? — подумал Савка. — У него же первач!» Федька выпил, сунул в рот кусочек сала. Словно впервые заметив Савку, спросил, жуя:

— Живёшь, гитарист? Песенки распеваете?

— Не плакать же, — ответил Савка. — Поём, никому жить не мешаем.

— Ну-ну, пойте до поры, — разрешил Федька. Он выпил ещё чашку, дожевал со сковороды, примерился и ещё выпил.

— Дрянь у тебя самогон, Прохор. А сало доброе. Где разжился? Не мешало бы пошарить у тебя кое где.

— Ишь чего — пошарить! — взъерепенился дед. — Ублаготворил утробу и ступай себе! Нечего прохлаждаться.

— Ладно, ладно! — Федька харкнул на ходу в лохань. — Во где вы оба у меня сидите! — Он показал крепко сжатый кулак и, дурачась, ляпнул дверью так, что в сенях задребезжало и загремело.

— Аспид! — сказал дед вслед непрошеному гостю. — Такой счавкает — и не оближется. А в пацанах вроде ничего был, на мопру агитировал, с флагами ходил на праздники наши советские. Ишь, вылакал сколь одним духом!

— Где ты такую бурду нашёл, Лукич? — полюбопытствовал Савка, глядя, как дед прилаживает к четверти тряпочную затычку. — У тебя ж как слеза был.

— Помалкивай знай, — ответил дед. — Кажному супостату первач подавать? Хай и на том спасибо говорит.

— Лукич, а Лукич, — спросил Савка, — ты чего испугался, когда Козёл к печке подался?

Дед посопел, потоптался с четвертью в обнимку, но Савка ждал, и он признался виновато:

— У меня тама цинка схована. И бомба ещё.

Савка опешил.

— Какая бомба?

— А вот… — дед, кряхтя, выволок запаянную цинковую коробку с винтовочными патронами, потом завёрнутую в портянку противотанковую гранату.

— Ох, дед! — ужаснулся Савка. — Это надо же — запал в гранате торчит! А ну как рванёт она у тебя под пузом? Потрохов не соберёшь.

— Не, — успокоил дед, — не рванёт. Я ейную ручку тряпочкой прикрутил. Тряпочку сдёрнешь — тогда и кидай, тогда — рванёт.

— Куда ты её кидать вздумал?

— А никуда. Добро всегда пригодится. Сменяю на что-нибудь.

— Плюшкин ты, дед, натуральный, — обобщил Савка, — чего ни увидишь, всё под себя гребёшь. У тебя пушка, случаем, нигде не спрятана?

— Нету пушки, — сказал дед, убирая со стола. — А «максимку» ихнюю, дырявую, приметил. Под снежком лежит. Цельный чихауз у меня.

— Вот именно, цейхауз! — фыркнул. Савка. — Убери всё это куда подальше.

— Не сомневайся, — заверил дед, — уберу, не маленький. Не успел сховать до путя: вчера только принёс, Вот мерина пойду проведать и пристрою в ладное место.

— У тебя либо отгул сегодня? — вдруг вспомнил Савка. — Кто на водовозке-то?

— Вахрамеев, полицай. Проштрафился, его и посадили возить. А мне за усердие моё комендант отдыхать цельный день велел.

— Ну отдыхай, — сказал Савка, — а я пойду.

— К Фроське небось?

— Далась тебе Фроська. Как болячка в ноздре! Сказано: в город пойду. Шурку повидать надо.

Дед жалобно попросил:

— Савк, ты бы поаккуратней как, а? Не лез бы наперёд. Может, лучше у шалавы этой посидишь, у Фроськи? Дам я тебе подмётки, бог с ними, неси.

Это была жертва, которую переоценить трудно. Савка обнял деда, прижал к себе ставшее сразу щуплым и невесомым тело. Дед ты мой, дед, с нежностью подумал он, какой ты у меня замечательный. И сказал дрогнувшим голосом:

— Всё ладно будет, дедушка, успокойся. Тебя не поймёшь — то за одно ты ругаешься, то за другое.

— Чего понимать-то, Савк, — выдохнул дед в Савкину грудь, — живая смерть, она ведь страшна. Как матке докладать буду, если с тобой сотворится что, не в худой час будь сказано?

Савка заверил его, что ничего дурного не случится, и ушёл. А дед, оборотясь к киоту, долго осенял себя крёстным знамением. Потом, вздыхая, прошёлся по избе. Взгляд его упал на лохань. Он пожевал губами, вспоминая, нахмурился.

— Всякая гада плеваться тут будет!

Накинул шубейку и поволок лохань за порог — выплеснуть Федькин плевок.

III

До города было рукой подать — посёлок по существу примыкал к городской окраине. Савка шёл по хрусткому безлюдью поселковой улицы, с удовольствием дышал морозным воздухом и даже проехался, разогнавшись, по накатанному месту. Когда тебе всего шестнадцать лет, можно и побаловаться, плохое настроение долго не держится.

Думалось о разном, больше — о матери: видать, дед своими словами разбередил память. Мать поехала к старшей, к Нюрке, которая рожала своего первенца где-то у черта на куличках, на краю света, в Туркмении. По географии Савка в школе имел одни пятёрки. Однако край, где жила сестра, представлялся ему каким-то неправдоподобным и экзотическим, вроде прерии или пампасов, где бродят бизоны и ягуары, а за каждым деревом прячется последний из могикан.

Он тогда невыносимо завидовал матери. Но денег было только-только ей на билет да на подарки Нюркиной семье. Мать утешала: съездишь, мол, ещё успеется. Проводили её воскресным днём, пятнадцатого, а через неделю началась война, и неизвестно было, успела ли она вообще добраться до Ашхабада. Не ближен свет, как говорит дед.