Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

— Какие там посиделки, — отмахнулся Савка, — буровишь сам чего не знаешь. Мы свои, советские песни поём: нас не трогай — мы не тронем.

Дед перхнул смешком.

— Вот уж истинно: вам по одной скуле — вы другую подставляете.

— По библии твоей живём, — сказал Савка, — по писанию.

— Понимал бы ты в писании! Иди-ка лучше за водой сходи.

— Ладно, — согласился Савка, — схожу.

Он сунул ноги в валенки, вышел в сени, погремел вёдрами, прилаживаясь. Идти на мороз не хотелось, но и дома сидеть — мало радости.

Дымы из труб тянули прямо вверх. Очень синим и чистым было небо — ни тучки, ни облачка. Смотреть противно. Тишь да благодать, будто ни войны кругом, ни фрицев, ни Федьки Козла, будь он трижды проклят. Живи, мол, себе и живи, на граммофоне играй, с девчатами перешучивайся, за водой ходи. А куда за ней идти? Сруб вон у колодца так обледенел — того и гляди нырнёшь башкой за ведром.

Возле колодца Савка остановился, размотал верёвку, защёлкнул карабин на дужке ведра, посмотрел во круг. Дымы всё так же тянулись в небо драными собачьими хвостами. На сквозной улице посёлка — шаром покати, только Фроська шла к колодцу да Ганс кульгал за ней, поёживаясь и потирая уши под своими зелёными наушными нашлёпками. И чего он вяжется к девке, вахлак белобрысый? Хотя фриц он в общем-то ничего, смурной какой-то, тихий, вроде как малограмотный. Иной раз такое сказанёт на своём гусином языке — только оглядывайся: то ли сдуру, как с дубу, то ли сам дураков ищет. А нас на провокацию не возьмёшь, не лаптем щи хлебаем!

— Фроська! — закричал Савка. — Когда блины печь будешь? Маслена на носу. Пригласишь?

— Приглашу, — серьёзно, без улыбки сказала Фроська. — Ты мне только дрожжей добудь. А блины я сделаю — пальчики оближешь.

— Ха, — усмехнулся Савка, — дрожжи… А самогон дед с чего затворит?

Он булькнул ведром в жерле колодца, налил Фроськины вёдра, потом — свои.

— Ганс понесёт?

— Сама ещё не обезножела. — Она оглянулась на немца. — Ты проводи меня, Слав, ладно?

— Ещё чего! — буркнул Савка. — Свои вёдра куда дену? Дед воду ждёт. А бабы че скажут?

— Мой грех. Не привыкать, отмолю.

— Ну гляди. Это дедуля мой молельщик — всё читает апостолов да по ночам заступницу-троеручицу тревожит.

— Не кощунствуй! — серьёзно сказала Фроська.

— Да я без задней мысли, — поскучнел Савка. — Пошли, что ли?

Фроська снова тронула косым взглядом немца. Тот мялся поодаль, бил каблук о каблук, помаргивал нервически. Подхватила вёдра на коромысло, пошла, плавно покачивая широкими бёдрами под короткой кацавейкой. Савка двинулся следом. Звонко хрустел под ногами снег. Вкусно хрустел. У Савки засосало в желудке.

— Фрось, — окликнул он, оскользаясь на хрустком насте, — я это… в смысле лопать… дед ждёт…

— Иди, иди, — не оглядываясь, ответила Фроська, — накормлю. Никакого у тебя соображения кет.

— Зачем, — буркнул Савка, — есть соображение.

Мы больше брюхом соображаем… С чего к тебе этот хмырик вяжется?

Фроська дёрнула плечом, плеснув водой, приостановилась, чтобы вёдра перестали раскачиваться.

— Тоже живой человек. Ходит и ходит. Картошкой варёной его кормлю. Жрёт себе и сидит потихоньку. Тебе же сподручней.

— Бабы худое болтают.

— Много они знают, бабы твои, — сказала Фроська с дедовской интонацией. — Язык что помело.

Савка промолчал: Фроська верно говорила. Ни шиша они не знают — ни бабы, ни дед. Тоже, Шуркой шпыняет. А Шурка ли виноват, что мамаша его модничала, корсетами баловалась и ногу ему ещё до рождения попортила? Интеллигенция вшивая! Шурка так ярился на призывном пункте, что военком чуть не арестовал его. Сколько его Савка знал, первый раз видел, чтобы Шурка плакал и так матерился. Савку-то понятно отшили — годами не вышел для армии. Но и ему обидно было. А Щурке каково? Нет, дедушка Прохор Лукич, не по нас твой укор, не подставляем мы скулы под чужой кулак, накось выкуси! А что песни под гитару Шуркину поём, так это ничего, это даже хорошо, что песни, не голосить же по-бабьему как над покойником. И поём, и пьём иной раз — что из того? «То не ветер, по полю гуляя, по дорогам пыль метёт — это наша удалая, удалая конница идёт». Идёт, а не бежит, ты это понимаешь, дедушка Прохор Лукич?!

Фроська аккуратненько топала впереди своими расхлябанными валенками. Подшить бы ей, подумал Савка, кожей подшить, чтоб и весной, в распутицу можно было топать. Скрасть, что ли, у деда подмётки? Тоню повидать бы надо, без всякой связи с предыдущей мыслью подумал он. Но это только показалось, что — без связи. Впереди аккуратненько топала маленькими разбитыми валенками Фроська, сзади неровно скрипел шикарными гвоздями своих сапог-раструбов Ганс — и всё это было взаимосвязано, стянуто в маленький крепкий узелок, в маленькое сосредоточие взрыва. И Шурка умещался здесь, и Леха Скрипкин, и Яська Бас, а также изредка наведывающийся темнолицый и кудлатый Яшка Цыган. Звали его в общем-то не Яшкой, у него было восточное имя Яхья, да и по званию в лейтенантах он ходил. Но для них был своим парнем. Яшка и Яшка — и всё тут. Кому какое дело до остального. Приходит человек на базар, торгует пшеном, стаканчиками его отмеряет, а откуда приходит, куда уходит — о том не всякому надо знать. Федька Козёл, например, прознаёт — ещё неизвестно, что из этого получится. Хотя Федька больше на самогонку да на баб мастак, не поймёшь, что у него под кубанкой — может, с чёрной тоски душевной колобродит, а может, и себе на уме. Сволочь, в общем, полицай задрипанный, у бабки Авдотьи последнего курёнка забрал и не поморщился…

— Пришли, — сказала Фроська у своей хаты, — проходи, Ганс, — и добавила что-то непонятное для Савки, по-немецки.

Немец помялся малость, старательно обстучал ногу об ногу и бочком — мимо Савки и Фроськи — заскрипел писклявыми половицами в сенях.

— На кой ты его? — сощурился Савка.

— Пусть сидит, не помешает, — сказала Фроська. — Ноги обей, не тащи снег в горницу.

Савка примостил свои вёдра возле крылечка, обмахнул веником валенки.

Ганс уже сидел у стола, потирал руки, улыбался, помаргивал.

— Гутен таг, — буркнул Савка, входя.

— Таг… таг… — заторопился немец и понёс что-то длинное и непонятное, хотя мог, змей, при нужде шпрехать по-русски.

— Будет кагагакать-то, — сказал Савка. — Чего лупетки таращишь? Маркса, небось, не читал?

Немец снова залопотал — горячо говорил, даже руками что-то показывал, но Савка не слушал, у него память была на отдельные немецкие слова, особенно — на цифры, остальное его не интересовало.

Он прошёлся по комнате, потрогал на этажерке фарфоровую пастушку и стойкого оловянного солдатика, выдернул книжку. Это оказался учебник геометрии. Он машинально перевернул несколько страниц, на какой-то неуловимый миг окунувшись памятью в школьную благодать.

— Тонь!.. — начал было он и осёкся.

— Чего ты? — высунулась из кухни Фроська. Она была пахучая, румяная, как свеженькая сдобная булка. И руки были гладкие, розовые, припорошенные мукой. Прядь рыжих волос выбилась из-под косынки, она сдувала её уголком рта. Савка смотрел на эти руки, потом увидел, что немец тоже смотрит, и насупился:

— Пойду я, Фрось.

— А то посиди.

Савка потряс головой:

— Дед меня небось вовсю костерит. Да и дело есть.

— К Тоне спешишь? — ревниво спросила она.

— Будет тебе в дурочку играть, — беззлобно ска-вал Савка. — Провожай, что ли?

Как была, в лёгоньком застиранном платьице, она вышла за ним на крыльцо.

— На, погляди, что там Ганс мой наплёл, — и сунула Савке в карман сложенный тетрадный листок.

— Поглядим, — пообещал Савка.

Вёдра уже подёрнулись зеленоватой корочкой льда, удобнее нести будет.

— Ты вот что, — помолчав, попросил Савка, — ты бы всё-таки подальше от своего фрица.

— Славочка, так ведь он же полезный для нас человек! — воскликнула Фроська.