Женщина с мужчиной и снова с женщиной

Узнав нас единственным бегающим глазом, исхудавший боец горячих точек не пропустил нас внутрь, а наоборот, вышел в коридор и заговорил приглушенно, мелко сбивая слова в шепотливые стайки:

— Вы зачем приехали? Все нормально, вы совершенно напрасно приехали. У меня тут все под контролем. Езжайте домой, я вам завтра всем позвоню. — И он тут же попытался заскочить назад в приоткрытую еще дверь.

Ну что сказать, он был ловкий, этот одноглазый корсар Б. Бородов. Но я был ловчее. И поэтому разом отловил его за полу развевающегося халата.

— Ан нет, — промолвил я, не пуская, пытаясь остановить его беспокойный, ерзающий взгляд своим, спокойным, усидчивым. — Дай я расскажу тебе историю об Одиссее и сиренах из серии «мифы Древней Греции». Но перед этим ты должен лекарство принять.

И я подал условный знак Инфанту. Тот тоже ловко извлек из портфеля бутылку лотосовского красного нейтрализатора и тут же налил в припасенный стаканчик.

Илюха отпил, и в его дыхании прорезалась стройность.

— Так вот, — начал я. — Одиссей был единственный, кто ухитрился услышать пение сирен и не броситься в бурлящую между рифов воду на верную смерть. Он приказал матросам законопатить друг другу уши воском, а его самого привязать к мачте. И как бы он ни бился, ни умолял его развязать — не развязывать. Так он и оказался единственным, кто слышал сирен и уцелел.

Я подождал, пока Илюха сделает еще один лекарственный глоток.

— Вот вы все втроем и выжили, — провел я очевидную параллель между мифами и реальностью, — только потому, что я и есть тот самый матрос с законопаченными ушами.

— Почему только с ушами? — не понял метафору Инфант. А может, понял, просто снова чудил немного.

— Давай, Б.Б., — обратился я к Илюхе, — открывай окошко, дай сирене улететь восвояси. Пусть поет свои колдовские песни у других берегов.

Илюха молчал. Потом потер ладонью впалые щеки, на которых заметно пробивалась густая темная щетина. Я не знал, слышит он меня или нет. Настолько задумчивым, глубоким, внимательным взглядом всматривался он в даль лестничной площадки. Взглядом, в который закралась печаль, а еще горечь и грусть. И что-то еще, что я пока не умел разглядеть. Может быть… сопереживание?

— Знаете, друзья, — обратился наконец к нам Илюха. — Вы никогда не задумывались над тем, что мир подло несправедлив? Что в нем бездна страданий, и горя, и потерь. Особенно в Латинской Америке. Что девяносто девять процентов всех земных богатств принадлежат только одному проценту населения. Особенно в Латинской Америке. Разве можно смотреть на это безучастно со стороны? Разве можно бездействовать, сидеть сложа руки? Пить вино, вкусно есть, вожделеть женщин, наслаждаться жизнью, в конце концов, когда столько страданий рядом. Не пора ли подняться на борьбу с несправедливостью, взять в руки оружие?

— Инфант, еще стаканчик, — скомандовал я.

— А там, в Боливии, много гор, — продолжал мечтательно Илюха. — Они укроют наш партизанский отряд, и крестьяне будут приносить свои скудные продукты, а тугие плотные боливийские крестьянки тоже будут всячески подсоблять, чем могут… Как вы думаете, борода мне пойдет? — резко сменил Б. Бородов тему радикальных мер и снова потер ладонью синеватую щетину. — Постепенно к нам будут стекаться все новые и новые добровольцы. Новые силы, здоровые умы, свежая кровь. Мы начнем перебрасывать наши отряды в соседние страны, там везде есть горы. И везде крестьяне будут приносить нам свои скудные продукты. А крестьянки… И меня они будут называть просто, по-ихнему, по-латински — «Товарищ Бе». Кто знает, друзья, может, мы когда-нибудь и совершим мировую революцию.

Но тут ему в руки попал еще один стаканчик.

— Товарищ БеБе, — воспользовался я паузой. — Зачем нам латины, ты за окно посмотри. У нас здесь несправедливостей не меньше, чем в Боливии, и ты нам здесь нужен со своей экономической наукой. Может, она нам, в конце концов, на пользу пойдет. А насчет тугих крестьянок ты не беспокойся, страна у нас большая, распаханная, и сельское хозяйство в ней тоже хоть и не слишком удачно, но фурычит пока еще. Да и вообще, тебе галстук на глазу не надоел, не мешает, веко не натер?

— Чешется сильно, — признался Илюха, добивая стаканчик. — Но как его снимешь? Маня ведь разочаруется. Я думал сначала глаза поменять, но побоялся, что она заметит подмену. А она, знаешь, строгая в мелочах. Значит, думаете, Латинская Америка остается побоку? — поинтересовался Илюха, плотоядно косясь на бутылку с еще плескающейся в ней красной лотосовской панацеей.

— Точно, мимо борта, особенно Боливия, — согласился я, освобождая от галстука продольную часть Илюхиного лица. — Ну как, с двумя глазами лучше стало? — спросил я участливо.

И действительно, как только у Илюхи открылись оба глаза, горная Боливия сразу заметно отъехала на дальний план.

— Камраде, тебе пора возвращаться на базу, — раздалось из глубины квартиры женским голосом с сильным южноамериканским акцентом. — Я твой патронташ уже набила до отказа.

— Надо же, какие у вас сложные ролевые игры, — заметил я с уважением.

— При чем тут игры, — отозвался Илюха полушепотом. — В том-то и фокус, что все это полнейшая правда жизни, которая накручивает и накручивает тебя внутрь до предела. А еще она, когда светать начинает… — но он не договорил, потому что на пороге появилась сама Маня. Она тоже была в халате, и тоже небрежно запахнутом. Я и не знал, что в Илюхином гардеробе собрана такая богатая коллекция халатов.

Чтобы не тревожить сон классиков, я не стану сейчас описывать возникшую «немую сцену». Скажу только, что в задних рядах нашего небольшого отряда возникло небольшое смятение. Но в панику и бегство оно не переросло, так как передняя линия не дрогнула. Потому что уши мои были по-прежнему законопачены и пение Мани-сирены моего слуха не достигало.

Да и она, завидев нас всех четверых, особенно Илюху с удвоившимися в количестве глазами, вся как-то обмякла и затихла, очевидно, понимая свою вину перед каждым из нас. Даже передо мной.

— Ну, я пойду, — сказала Маня тихо, и все трое, все, кроме меня, тяжело вздохнули.

Видимо, подумал я, не только в накрутке дело. Хорошо бы узнать из первых рук.

— Так что, Б.Б., только в накрутке дело? — спросил я у первых рук, когда мы двинулись по неспешной воскресной московской мостовой в поисках завтрака. — Или не только?

— Да, старикашка, зря ты все же уши себе законопатил, — ответил Илюха и продолжил: — Такую песню пропустил. Не обычная все же Маня девушка.

— Чем не обычная? — заинтересовался я деталями.

— Пойдем, — сказал Илюха, — съедим чего-нибудь. Со вчерашнего дня не ел ничего. У нее такой подход — накрутка только на полностью голодный желудок проходит. Как анализы у врача. Пойдем, там за завтраком я тебе все расскажу, как смогу.

А на следующее утро, рано, мне позвонила Зоя Михайловна. Та самая, которая должна была сгореть вместе с инкрустированным столиком от вспышки спичек в паркете.

Я как услышал ее, как узнал ее голос, так у меня спросонья аж камень с души свалился. Ну, думаю, выписали бабусю из больницы — значит, не так уж сильно она и пострадала из-за моего ремонта.