Женское нестроение

— Душенька, одинъ изъ гласныхъ заявилъ, что y него жена дрянная женщина, и это y нея отъ учительницъ, a потому меня гонятъ съ должности, и отнын мы должны жить не на полтораста, a на сто цлковыхъ.

— Господи! какъ же мы обернемся?!

— Ужъ не знаю.

— Что же ты будешь теперь длать?

— A вотъ одна журналистка рекомендуетъ пересматривать пуговки на твоихъ рубахахъ.

— Да у меня всего три рубахи: что же ты, по цлымъ днямъ; на нихъ любоваться будешь? Или прикажешь еще три купить — не для носки, a для твоего удовольствія? Такъ, матушка, изъ какихъ источниковъ? Особенно теперь, когда тебя выгнали изъ школы…

— Зато теперь я не буду бгать въ школу, оставя дтей безъ обда.

— Гмъ… кстати: на счетъ стола придется сильно сократиться; нашъ прежній обдъ намъ ужъ не по средствамъ… жаль ребятишекъ, но длать нечего.

— Мы наверстаемъ дло пищею духовною. Вспомни: вдь я уже не буду просиживать цлые дни въ школ, предоставляя своихъ дочерей надзору развратныхъ боннъ и горничныхъ.

— Матушка, ты помшалась съ горя! Какія бонны? Какія горничныя? Когда он y насъ были? Теперь теб самой въ пору идти въ бонны и въ горничныя.

— Ничего, другъ мой: утшайся тмъ, что принципъ выше всего! «Взявшись за гужъ» супружества, нельзя же вдругъ возлюбить «не дюжъ» и бросить семейную повозку, увязшую въ грязи.

— Это еще что такое?

— Изреченіе той же журналистки по адресу замужнихъ работающихъ женщинъ.

— Да когда же наша семейная повозка вязла въ грязи? И въ какой грязи?

— Не знаю. Говорятъ, вязла.

— Ты работала въ школ… если это называется вязнуть въ грязи, желаю того же всякому.

— Да нтъ, ты не понимаешь: пока я работала, таща повозку общественнаго обученія, наша семейная повозка завязла… понялъ?

— Ничего не понялъ. До сихъ поръ мы не вязли. A вотъ теперь пожалуй, что завязнемъ. Да такъ, что и не вылземъ.

— Ho, глупый! пойми, вдь это въ другомъ, высшемъ смысл, это аллегорія: я запустила безъ ухода тебя, дтей…

— Ахъ, что ты все: дти, да дти! Ну, какъ ты ихъ запустила, когда ты все свое свободное время проводишь съ ними, a когда ты занята, и они заняты, потому что ты учишь въ школ, a они учатся.

— Теб не переубдить меня. Я хочу «удовлетворять естественныя потребности женщины. Что ни говори работники полной равноправности половъ, a законовъ анатоміи и физіологіи имъ не побороть. Пока женщина должна носить, родить и кормить дтей, она все-таки останется самкою, со всми инстинктами, отличающими самокъ отъ всхъ живыхъ существъ».

— Стало быть, ты — попросту говоря — собираешься плодить ребятъ. Ну, ужъ это дудки-съ! Не по состоянію, матушка! Получай мы по-прежнему полтораста цлковыхъ, куда ни шло, можно бы рискнуть — имть еще одного… авось бы, когда-нибудь повезло на его счастье, — достукаться до двухъ радужныхъ… A теперь надяться не на что, — значитъ, не надо баловаться! Zweikindersystem — и баста!

1897.

О двиц-торсъ и господахъ Кувшинниковыхъ

Въ одной изъ столичныхъ газетъ печаталась (1902 г.) курьезная повсть о художник, который задумалъ удивить міръ картиною, изображающею утренній кутежъ веселой компаніи съ погибшими, но милыми созданіями. Въ качеств моделей для послднихъ, художникъ приглашаетъ дамъ изъ порядочнаго общества. Т отказываются. Художникъ оскорбленъ и бранитъ ихъ «мщанками» и «идіотками». Симпатіи автора всецло на сторон художника, хотя ршительно необъяснимо, ни почему проститутокъ необходимо писать не съ проститутокъ же, a съ порядочныхъ женщинъ, ни почему столь обидно художнику весьма естественное отвращеніе порядочныхъ женщинъ къ перспектив быть увковченными на полотн въ совершенно несвойственномъ имъ вид подвыпившихъ проститутокъ.

Въ другой столичной газет я цлую недлю слдилъ за необычайно глубокомысленною и пылкою полемикою противъ какихъ-то оперныхъ пвицъ «образцовой сцены», имвшихъ дерзость отказаться отъ концерта съ благосклоннымъ участіемъ «знаменитой исполнительвицы цыганскихъ романсовъ». Гордымъ пвицамъ жестоко вымыты головы, и съ удовольствіемъ констатированъ фактъ, что отказъ ихъ отъ концерта не имлъ вліянія на сборъ: публика, очевидно, пришла не для нихъ, a для исполнительницы цыганскихъ романсовъ. Мораль:

— Не важничайте съ вашимъ «святымъ искусствомъ». Грошъ ему вмст съ вами цна. Если не желаете стоять на одной доск съ «исполнительницею цыганскихъ романсовъ», это убытокъ вашъ, a не ея. Ибо она длаетъ сборы, a вы — нули. Она есть вещь, a вы — гиль.

Лтомъ 1901 года одна итальянка изъ кафешантана, особа очень красивая и поддержанная богатымъ и знатнымъ покровительствомъ, пожелала превратиться въ оперную пвицу.

— Вы играете на скрипк? — спрашивалъ кто-то кого-то.

— Не знаю, не пробовалъ.

Въ томъ же род были вокальныя познанія красивой итальянки. Тмъ не мене пикантность ея шальной зати сдлала возможнымъ даже невозможное. Она пла упрощенную Травіату, искаженную Маргариту, подъ крохотный оркестрикъ, разсчитанный, чтобы не заглушить ея голоса, съ постояняымъ подыгрываніемъ мелодіи и т. д. Театръ былъ всегда переполненъ «избранною публикою», которую принято «называть о азаръ»; критики, которые настоящей оперной пвиц не простятъ ни одной ноты, не то что фальшивой, a хотя бы облегченной, пунктированной, находили всю эту музыкальную анархію весьма милою шалостью; хроникеры безпечальнаго вдомства писали отчеты о спектакляхъ только что не въ стихахъ. Когда кто-нибудь дерзновенный заикался напомнить о требованіяхъ искусства, на него смотрли дико:

— Какого вамъ еще искусства? Она длаетъ полные сборы, ее вс слушаютъ, — вотъ вамъ и искусство.

Кто-то осмлился напечатать замтку, что итальянка не иметъ понятія объ оперномъ пніи, фальшивитъ, неритмична. Тогда въ спеціальномъ театральномъ орган появилась отвтная статья, съ развязною проповдью, что это-то именно и хорошо въ итальянк, что она поетъ оперу, не умя пть такъ, какъ артистки, умющія пть, — ремесленницы, a итальянка уже самою фальшивостью и неритмичностью своею обнаруживаетъ, съ какою мощью она чувствуетъ музыкальную драму, — она-де выше педантическихъ требованій правильнаго звука и ритма. Даже дурная привычка итальянки считать тактъ всмъ корпусомъ, превращая себя въ живой метрономъ, — первое, отъ чего отучаютъ своихъ питомцевъ профессора пнія, — даже и эта неуклюжесть была прославляема, какъ верхъ граціозной наивности.

Нсколько лтъ назадъ, въ Петербург, въ театр А. С. Суворина, шла декадентская переводная пьеса.

— Что скажете? — спросилъ своего сосда причастный къ длу, старый критикъ.

— Много красивыхъ лирическихъ мстъ, но, въ общемъ, болзненная ерунда какая-то.

Критикъ посмотрлъ звремъ и сказалъ:

— Сперва напишите пьесу, чтобы выдержала сотни представленій, a потомъ уже и говорите, что такая пьеса — ерунда.

И многіе съ тхъ поръ такія счастливыя пьесы написали. Таковъ г. Викторъ Протопоповъ съ «Рабынями веселья», таковъ г. Плещеевъ съ «Мотылькомъ» («Не въ своей роли»), таковы закройщики злополучныхъ «Петербургскихъ трущобъ», гг. Арбенинъ и Евдокимовъ. Если разсматривать драматическое искусство съ точки зрнія стараго критика, то эти четыре автора въ прав назвать ерундою не только сомнительную декадентщину французской полузнаменитости, о коей шла тогда рчь, но и всю русскую литературу для театра, до Островскаго включительно: даже «Гроза», за свои сорокъ лтъ мыканья по театрамъ россійскимъ, не выдержала столькихъ представленій, какъ «Рабыни веселья» за два года съ ихъ постановки. И опять-таки я знаю случай, что, когда заслуженная драматическая актриса не пожелала играть въ «Рабыняхъ» кафешантанную диву, режиссеръ рзко спросилъ ее:

— Что же вы можете играть?

— Мой репертуаръ извстенъ.

— На пустой залъ-съ.

Въ первой изъ помянутыхъ мною пьесъ, на сцен — ндра кафешантаннаго хора. Во второй — петербургскій даже не полу, a четверть-свтъ, нын уже прозванный, именно съ легкой руки г. Плещеева, «мотыльками». Какъ извстно, кульминаціонный пунктъ пьесы помщается въ великодушной ршимости героини быть честною женщиною, если ей заплатятъ за это сто тысячъ рублей, a драма заключается въ томъ, что ста тысячъ рублей Мотыльку въ поощреніе честности не даютъ, на уступку же противъ суммы она не согласна. Въ передлкахъ «Трущобъ» одна картина-приманка происходитъ въ ночлежномъ дом, другая — въ публичномъ. Он только и интересуютъ публику, — ради нихъ толпа покорно выноситъ грубую, ремесленную, балаганную планировку главъ бульварнаго романа по актамъ, устарлый языкъ Крестовскаго въ сценахъ оригинальныхъ, заимствованныхъ цликомъ, бездарность закройщиковъ въ сценахъ, связующихъ дйствіе, ими придуманныхъ. Смшно, говоря о подобныхъ выкройкахъ, поминать о литератур, о задачахъ искусства, о театральной этик. Да и не нужно: современной толп совсмъ не того отъ театра надо. Она, толпа эта, становится изъ года въ годъ все боле и боле похожею на гоголевскаго поручика Кувшинникова. Когда на сцен звучатъ идеи и «разводится психологія», залъ скучаетъ и кашляетъ, a безпечальная часть прессы, не умирающій и не унывающій душа Тряпичкинъ заявляетъ, что «сію рукопись читалъ и содержанія оной не одобрилъ». Такъ было съ «Лишеннымъ правъ» И. Н. Потапенки, принятымъ съ энтузіазмомъ учащеюся молодежью, но жестоко обруганнымъ газетною критикою. Великая русская артистка, M. H. Ермолова, еще лтъ пять тому назадъ, говорила въ одномъ разговор объ искусств: