Жестокая конфузия царя Петра

Мы, нижепоименование полномочные, объявляем чрез сие, что мы по указу нашего всемилостивейшего царя и государя и по данной полной мочи постановили пресветлейшего и державнейшего великого государя салтана Ахметя-хана с сиятельнейшим великим визирем Мегметь-пашею по учинившейся междо обоими государствы ссоре, последующей договор о вечном миру:

1. Понеже первой мир у его царского величества с его салтановым величеством порвался, и оба войска междо собою для бою: сошлись, и потом его царское величество ради некоторых причин не хотя допустить до кровопролития, требовал паки с его салтановым величеством сочинить вечной мир, на которой его сиятельство крайней визирь соизволил. И тако обещает его царское величество по силе трактату сего Азов с принадлежащими ко оному крепостми отдать паки во владение салтанову величеству в таком состоянии, в каком оной из его салтанова величества взят. Новопостроенные же городы Таганрог, Каменной Затон и на устье Самары новой город паки разорены и впредь с обоих стран пусты и без поселения оставлены быть имеют...

2. В польские дела его царское величество мешаться, також и их казаков и запорожцев, под их область принадлежащих и у хана крымского сущих, обеспокоивать и в них вступать не изволит и от стороны их руки отымает...

4. Понеже король свейской под защищение его салтанова величества пришёл, того ради его царское величество для любви его салтанова величества оного свободно и безопасно до его земель пропустить соизволяет...

6. По сим пунктам все прежние неприятельские поступки забвению да предадутся. И по разменении сих пактов... войско его царского величества безо всякого помешательства свободно прямо в своё государство итить имеет...

...Вот утверждение мы сей трактат собственными руками подписали и печатьми припечатали и с его сиятельством великим визирем разменялись.

Еже учинено в обозе турском

июля 12 дня 1711 году».

Пётр Павлович старательно и с чувством выводил свою подпись: весьма важен был документ, ему суждено войти в историю. За ним со всяким тщанием подписались остальные.

— Баста! Надобно нести визирю и требовать от него ихнего трактату, — облегчённо вздохнув, вымолвил Шафиров. — Чаю, и у них готов. Дабы поскорей размен учинить и с обеих сторон ратификовать.

Он полюбовался списком, аккуратными красными печатями, как две золотые монеты свисавшими на шнурках. Дело было сделано быстра и в соответствии с желанием государя. То-то будет ему радости: гораздо меньшими проторями обошёлся столь желанный мир.

Пётр Павлович припомнил доверительно сказанные ему покаянные слова; царя:

— Моё счастие в том, что я должен был получить сто палочных ударов, а получил токмо полёта. Тем паче старайся, дабы боль мою поуменьшить. Хотя след от сей экзекуции не скоро зарастёт.

Да, это так, след останется и, быть может, навечно. И у него, у Шафирова, до скончания жизни, поскольку он оказывался во власти турок. А это власть неверная, коварная, и Бог весть каков будет его конец.

При этой мысли Пётр Павлович испустил тяжкий вздох. Оставив он детей малых, оставив супругу почитаемую да матушку заботливую. Верил, что, коли случится с ним что-нибудь на чужбине в аманатах, царь их не оставит. Но при случае следовало бы напомнить.

Одно, а быть может, и два свидания с государем ему ещё предстоят, а дальше ему и Михаиле Шереметеву предстоит стать пленниками визиря, а лучше сказать — аманатами, то бишь заложниками.

Ещё раз вздохнув, Пётр Павлович направил стопы свои к визирю. Надлежало узнать, сочинён ли трактат с турецкой стороны, да тотчас известить об этом государя, Шафиров знал, с каким жадным нетерпением ждал Пётр этой вести.

Менее версты разделяло обе ставки. Но преодолеть это малое пространство было не просто: всюду бдительно несли караул русские и турецкие посты. С великими предосторожностями пропускали конного либо пешего, учиняли допросы: кто таков, зачем и к кому. Допрашивали все, кому не лень: караульные начальники, солдаты, офицеры. Подозрительность покамест господствовала в обоих лагерях.

Снова явился царский фаворит Павел Ягужинский. На этот раз он сопровождал несколько тщательно укрытых повозок. Их хотели было осмотреть ещё на русской стороне, но он не дал, а послал унтер-офицера к генерал-фельдмаршалу за пропуском. Но караульные на передовой были неграмотны и прочесть пропуск не смогли. Пришлось рявкнуть самому Шереметеву, лишь после этого караван был пропущен.

На турецкой стороне — та же история. Норовят во что бы то ни стало заглянуть под брезент. Шафиров — к визирю: так и так, ваше мусульманское сиятельство, ослобоните от досмотру, ибо то, что на телеги накладено, — секрет, сугубая конфиденция.

Под брезентом был драгоценный груз: презент турецким вельможам. Мягкая рухлядь, золотые дукаты, драгоценные каменья и поделки ювелиров.

Павел Ягужинский рассказал: кликнула клич царица Екатерина Алексеевна между министров, генералов и штаб-офицеров, духовных — словом, меж тех, кто побогаче, жертвовать кто что может для ублаготворения визиря и его присных. Первая сняла с себя все украшения заветные, все свои кошели и шкатулки опустошила. Пример был дан. И телеги постепенно наполнились. После тех тяжких испытаний, кои пришлось претерпеть в этом злосчастном походе, можно ли было что-нибудь жалеть?!

Ягужинский рассказал о почине царицы, и Пётр Павлович порадовался: теперь визирь бессомненно станет сговорчивей — богатые были дары, кого хочешь раздобрят.

Сундуки и ящики с дарами внесли покамест в шатёр Шафирова. Пётр Павлович, из интереса открыл один из них. Оттуда полыхнуло ровно бы волной света. Золотая и серебряная посуда, ожерелья, броши, осыпанные каменьями миниатюры — чего только не было. Как заворожённый перебирал он эти сокровища, хранившие, казалось, тепло хозяйских рук.

— Господь всемогущий, — сокрушённо пробормотал Шафиров. — Ведь не в ассамблею, не в машкерад, не во дворец ехали — на войну жестокую! К чему было тащить с собою все эти никчёмные вещи? Не оберёг же они от пули или ядра. Ещё никого ни злато, ни брильянты не уберегли от гибели на поле брани.

Он продолжал разглядывать содержимое сундука и дивиться людскому тщеславию. А может, жадности? Скупости? Ему и в голову не пришло брать с собою какие-либо драгоценные вещи. Дома ведь остались близкие люди, им и владеть тем, чем вознаградил его Господь и государь.

Впредь царю должно запретить таковыми ненужными вещьми отягощать воинские предприятия! Да и жён со множеством услужников тащить с собою в поход тоже негоже. Эвон какой протяжённый обоз влечётся за войском. Многие сотни, а пожалуй, даже тысячи цивильных людей ровно мухи облепили армию, они едят и пьют за её счёт, отягощают её движение... Экий срам, прости Господи!

Такие вот мысли, прежде не обременявшие его, явились сейчас при созерцании сокровищ. «Коли государь попустил, — думал Пётр Павлович, глядя на это непотребное торжище, — стало быть, так и надо. Ан нет, не надо», — понимание пришло теперь, в турецком стане, где поневоле приходилось подводить некий баланс походу. Баланс этот был куда как неутешителен, от горьких размышлений раскалывалась голова. Счёт потерям ещё не был закрыт, он обещал быть великим и удручающим, он всё ещё длился, хотя обе армии стояли друг против друга в выжидательном молчании.