Живая душа

Что ж, пусть берут «фукса», пусть натянут нос полковнику Клюге. А Ермолаев выходит из игры.

…Продирались сквозь дебри, вязли в ручьях и болотах. Поминутно оглядывались, приседая от животного, необоримого страха. А меж тем разгорался день, синело небо. Кукушка считала года.

«Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?» Звенит над лесом вещий голос, не останавливается, не скупится. Отсчитывает десятки лет.

Ермолаев пустил себе пулю в лоб через несколько часов. Когда диверсантов брали на самом топком, самом непролазном болоте…

Подполковник Кабанов пришел в аппаратную и спросил:

— Молчат?

Ракин кивнул, не снимая наушников, продолжая правой рукой поворачивать ребристую катушку настройки.

— Может, зря дожидаемся? — сказал Кабанов. — Затухание есть?

— Небольшое.

— Почему же молчат? Как считаешь — мы ничего не упустили? Может, у их главаря, у застрелившегося-то, был добавочный секретик?

— Нет, товарищ подполковник. Коды построены по одной схеме. Да и потом, не будут немцы ставить всю операцию в зависимость от единственного человека. «Секретик» знали бы Рашковский, Ткачев… Меня другое беспокоит. Помните — зимой «пищали» с поезда?

— Ну?

— Взяли того, кто «пищал»?

Кабанов подумал, что лейтенант Ракин еще долгое время будет задавать вопросы, которые у них на службе задавать не положено. И лейтенанту Ракину предстоит длительная борьба со своим собственным характером.

…Рыжий Ткачев был так же молод и, наверное, тоже был лейтенантом госбезопасности. Или старшим лейтенантом. Но какую же нечеловеческую выдержку он имел!

Умирая, Ткачев торопился сообщить подробности о диверсионной школе в Вана-Нурси, о хитростях Клюге, о «фуксе» и засекреченном коде для радиосвязи. Ткачев страдал не столько от страшных ножевых ран, полученных в бою с диверсантами, и не от сознания, что вскоре умрет, — он страдал оттого, что не до конца выполнил задание, слишком мало узнал о втором и третьем десантах и теперь не поможет в их ликвидации. Он считал, что по его вине диверсионную группу пришлось брать живьем и, значит, по его вине погибли капитан Лазарев, бывший шахтер Матвейчук и еще четырнадцать бойцов, принявших смерть в том проклятом болоте возле Каменного ручья…

И как было объяснить Ткачеву, что он сделал все возможное и еще сверх этого возможного? Ткачев страдал, хоть в отличие от лейтенанта Ракина и понимал, что здесь тоже проходит линия фронта и тоже гибнут солдаты.

Ткачев так и умер, мучаясь от своей вины. Его тело увезли — может, в Москву, может, еще куда-то, — и подполковник Кабанов никогда не узнает настоящего имени этого парня. Останутся в памяти лишь его лицо и страдающие, виноватые глаза…

— Не взяли того, кто «пищал»? — переспросил Ракин, нечаянно задел об угол стола забинтованной рукой и скривился от боли.

— Выбрось его из головы.

— Резидент может контролировать со стороны!

— Это учтено, — сказал Кабанов. — Забудь про него. Занимайся своей музыкой.

О возможном присутствии резидента, сидящего где-нибудь поблизости, подполковник Кабанов не переставал думать. Тотчас, как была взята диверсионная группа, по всем необходимым каналам пошла дезинформация. Клюге сообщили, что первый населенный пункт разгромлен, что диверсанты, вместе с примкнувшими добровольцами, пробиваются к Печорской дороге. Сельхоз «Кедровый ручей» действительно полыхал огнем — Кабанов там организовал недурной «пожар». Москва посодействовала в «переброске» на север подкрепления. Прогремел «неудавшийся» взрыв моста на речке Большая Сыня, залихорадило всю железнодорожную магистраль, поломалось на ней расписание, изменились графики поездов. И немецкий резидент, если он околачивался где-то по соседству, не мог всего этого не заметить.

Но, дважды выйдя на связь, Клюге отчего-то умолк. То ли выжидал еще большего размаха событий, то ли почувствовал подвох и теперь перекраивал свои планы.

Правда, фашистское радио с удовольствием сообщило о восстании в советском тылу, и эсэсовская газетенка «Дас шварце корпс» поддакнула, проявив большую осведомленность. Эта газетенка порою выбалтывала то, о чем даже Геббельс громко не лаял. Именно в «Дас шварце корпс» однажды напечатали, что судьба малых народностей подобна судьбе водяной капли, упавшей на раскаленный камень. И не останется, дескать, после войны разных там инородцев унд иноверцев. Испарятся… Сейчас газетенка вопила, что большевистский тыл охвачен пожаром восстаний и вот-вот за спиной Сталина откроется «второй фронт».

Ни подполковник Кабанов, ни лейтенант Ракин не высказывали друг другу самых главных опасений. Могло оказаться, что Ткачев не успел сообщить какую-то подробность, какую-то детальку, без которой секретный код превращался в сигнал тревоги.

Таких деталек немало. Передаешь закодированный текст, длинный ряд цифр, и было условлено, что некую цифру ты нарочно повторишь. Или у тебя спросят, сколько сейчас времени, и ты обязан назвать любой час, кроме истинного. Подобных уловок множество. Они запрятаны и в тех двух кодах, что знал Ткачев, и в третьем коде, известном лишь «фуксу».

Ткачев мог упустить что-то. Ведь изранен был, умирал.

Проверить надежность его информации невозможно. Код был только у Ткачева и у командира диверсионной группы. Командир застрелился, не удалось его взять живым.

И теперь исход борьбы с врагом зависит от того, насколько мужествен, насколько самоотвержен был перед смертью Ткачев. «Вот так иногда случается на фронте, — думал Кабанов, вспоминая ткачевское лицо и страдающие глаза. — Вот так бывает. Пойми это хорошенько, лейтенант Ракин».

А лейтенант Ракин наконец-то участвовал в боевых действиях. Совершил подвиг. Рука на перевязи.

Как лев, бросился лейтенант Ракин на диверсанта Пашковского, который попытался удрать.

— Рука беспокоит?

— Ничего, — сдержанно ответил лейтенант. — Терпимо.

Поднявшись к себе в кабинет, подполковник вызвал Воронина. К нему оставались последние вопросы, в общем-то не входившие в компетенцию подполковника. Но Кабанов все-таки хотел разобраться до конца.

— Садитесь, Воронин. Еще раз сообщите обстоятельства, при которых вы очутились в плену.

— Я ведь рассказывал…

— Из очевидцев больше никого не вспомнили?

— Нет. Около меня находился только Шумков, Если он жив, он мои слова подтвердит.

— Он жив, — сказал Кабанов.

Воронин обрадовался:

— Уцелел?! Ну, он расскажет больше, чем я…

— Вы были друзьями?

— Да, еще с института! И работали вместе, и на фронте вместе! Это замечательно, что Николай жив, вы спросите его!..

— Вы с ним не ссорились?

— Когда?

— Ну, вообще.

— Бывало, что ссорились. Не без этого. Но Шумков — хороший человек, он неправды не скажет.

— Шумков заявил, что не присутствовал в момент вашего ранения. Он ничего не видел.

— Нет, — сказал Воронин. — Не может быть. Нет!

— Шумков заявляет именно так.

— Шумков не будет говорить неправду. Если он жив, он видел, как меня ранило. Он был вот так вот, рядом совсем… Я боялся, что его убили, но если он жив…

— Он подтверждает почти все ваши показания. Обрисовка и ход боя, минометный огонь, позиции противника — все совпадает. Кроме одного: Шумков не видел, когда вы были ранены. Он утверждает, что потерял вас из виду еще до обстрела.