Живи, Мария!

Иван с детства лопотал по-узбекски, как родной. У казаков так принято: где живешь, по-таковски и беседу поддержать сумей. Маня тоже не отставала, подружилась с местными, кой-какие слова каракалпакские выучила. Все удивлялась, народ тот разглядывая.

Мужики рядятся в рубахи навыпуск, штаны в сапоги заправляют и сверху халат-шапан стеганый платком подвяжут и вышагивают. Жара стоит, а им хоть бы хны! Говорят, будто изнутри им так прохладнее. Маня не верила. А бабы и того интереснее наряжаются. Платье-койлек – наша рубаха, поверх безрукавка, под них штаны-ыштан обязательно. Сверху на голову жегде – похожее на узбекскую паранджу, только без чачвана¹⁰. Каракалпачки носы сроду не прятали. А уж до украшений охочие – страсть! Монисто, бляхи, подвески какие-то, браслеты, серьги, перстни без счету и еще одно колечко в ноздрю. Ох и звенят-гремят при походке, я вам доложу!

Жизнь там тяжелая, а народ ничего, не унывает. На праздники местные кучкой собираются, и давай песни свои смешливо-хулиганские распевать, перекидываются куплетами, подзадоривают друг дружку, будто споры спорят. На дутаре и кобузе струны терзают, в най-сурнай дуют, в бубен-дэп азартно лупят. Хорошо гуляют!

А Ивану не до веселья. С сотоварищами трудится, расширяет радиосеть, испытывает какое-то изобретение московской шарашки. Чего они там вошкались круглосуточно, даже Маня не знала: военный секрет – ра-ди-о-ло-ка-ция. Какого рожна в пустыне испытывали?! Только придет замученный, сопит в усы, сгорбится, как верблюд, ест, а вкуса не чует. Все психует, что стройка черепашьим шагом движется.

Там и про войну узнали.

Утро было. Иван поднялся, на двор пошел, Маня шебаршила, завтрак готовила. Окликнула мужа, говорит, как умоешься, воду-то не вылей смотри! Она мне нужная. Фуфуньки сполосну. Ванька расхохотался:

– Где ж ты такое слово-то взяла? Фуфуньки! Штанишки надо говорить или пеленки, а то фуфуньки какие-то придумала.

– «Пеленки» мне не по душе. А мое слово веселое, понятное и с запахом. Фу-фу-фу!

В этот момент – вестовой из Нукуса.

Война!

Глава 13

Какими словами начать рассказ о войне? Как объяснить разницу между словами «беда» и «Беда»? Что горе одного – горе, а горе на всех – Горе. Люди делятся на две категории: «пришла беда – надо спасаться» и «пришла Беда – надо спасать».

Не буду рассусоливать – Война!

Иван первым делом побежал в военкомат записываться в добровольцы, а там – от ворот поворот. Бронь на него, оказывается. Зарезервирован для работы в тылу, и точка.

Скандалил.

Снабжение резко кончилось. Все работы замерли. К концу лета пришла повестка: забирают на фронт. Всех забирают.

Маруся судорожно паковала вещмешок, руки тряслись, но не плакала. С того дня, как ушла из деревни, ни разу не плакала. Разучилась.

Дети осадили папку. Старший вертелся и крутился, потом замер, распахнул глазенки, почесал ухо-лопоухо и застрочил:

– Папка, ты на войну идешь? А далеко ты идешь? Ну, тада… тада… пивези мине… мине… пистоетик… и кофеты пивези… и еще, еще ф-фуашку, как у дядь Коли, пивези, – полез за козюлькой, отец шлепнул, Генка губу оттопырил и пальчиком строго: – И пивези кофеты, не забудь! Здо-во-вые кофеты пивези.

Младшая забралась на колени, свернулась калачиком, прилобунилась доверчиво и тихонько сосала пуговицу отцовского пиджака.

Иван встал – пора. Вынул из рамки фотографию, на которой Маруся с детьми. Положил в нагрудный карман, ближе к сердцу. Обнял Маню крепко, до хруста. Взял лицо в ладони и теплыми губами – в щеки, в глаза, в лоб, в губы. Целовал, целовал… целовал… Потом сурово, как приказ:

– Здесь оставаться нельзя, погибнете. Срочно увози детей в Ташкент.

Блохин шел к бортовой машине, полной призывников, решительно и твердо. В последний раз оглянулся – улыбка в пол-лица, ямки на щеках и…

Только пыль-песок из-под колес…

Глава 14

Собирались спешно. На арбе – до Нукуса. Там на вокзале столпотворение. Под погрузку на единственный поезд стояли все двадцать грузовиков Каракалпакии: их собрали, чтобы через Ташкент на фронт отправить. Остальные вагоны были переполнены мобилизованными, несколько открытых платформ, огороженных досками, набили живым скотом. Натолкали столько, что животные шевельнуться не могли. Гражданских сажали в последнюю очередь.

Маруся раскурышилась с узлами и малышней. Как влезть? Доченька повисла хомутом, за мамкину шею уцепилась, ногами под дых пинает. Сынок руку не отпускает, волочется, спотыкается, того гляди, в толкучке придавят, капризничает малец, хлюздит. Народ напирает со всех сторон. Вопли, стоны, тумаки градом. Еле втиснулись в теплушку. Пассажиров – не повернуться. Места Мане не досталось, разместились на полу, на узлах.

А поезд все не отправляют, стоит и стоит.

Целые сутки просидели в душной темноте. Товарняк-то без окон, как душегубка, есть щели небольшие у потолка, толку от них мало. Некоторые сознание теряли. Жару, напомню, никто не отменял. Путейцы все тянули и тянули время, проверяли чего-то, ремонтировали. Дубасят кувалдой гулко – бум! бум! – то по рельсам, то по колесам, матерятся.

Людка-малютка быстро освоилась, щебетала, перезнакомилась с попутчиками, а вот Гена вялый, сонливый сделался. Внезапно – озноб и резкий скачок температуры. Вырвало мальчика пару раз, и, главное, мокрый сделался, как мышь. А потом – понос.

Маня сперва подумала, что дите отравилось или голову солнцем напекло, потому как хватается ручонками за виски и воет.

– Заткни щенка! Навонял, окаянный, святых выноси!

Но тут мальчика опять заколошматило, кончик носа и руки-ноги будто оледенели, мурашки волнами, кожа гусячья, бледная – у покойника краше:

– Мама, мама, холодно, замерзаю!

Синюшный сделался, сердце – тук-тук-тук! – так часто, будто хочет наружу вырваться. Дыхание прерывистое, короткое, как у собачки. Ручки-ножки выкручивает, голову от боли запрокидывает, криком кричит: пить, пить!

Полчаса озноба, и опять жар. По нарастающей, все хуже и хуже… Огнем горит, лицо багровое, одышка, мечется возбужденный. Как давай бормотать несуразное, бессвязное. Бредит. Мамку не узнает. И резко – слабость, будто мороженое растаяло. Растекся… Похоже, отпустило. Мокрый весь, течет с него, будто обмочился – все тряпки насквозь… И мгновенно в сон провалился. Уснул с разинутым ротиком… А рот на глазах обметало, губы от жара потрескались, сплошные болячки-струпья.

Отлежался и вскочил как ни в чем не бывало. Нормально поел, даже с сестрой играть затеялся, а потом опять лихоманка. Мечется без сознания, а как пропотеет, приснет недолго и снова оживает.

Один мордастый мужик увидал такое дело, как заорет:

– Малярия! Это малярия! Гоните суку с выблядком. Она нас всех перезаражает!

Шарахнулся народец от нее, как от прокаженной, завопили: «Заразная! Заразная! Милиция! Милиция!»

А ребенка треплет судорога, словно лоскуток на ветру, Маня скандала того не слышит, хлопочет над мальцом.