Жизнь и мечты Ивана Моторихина

В следующем письме Петр Иванович написал, что надеяться на городское жилье в скором времени трудно, зато в пригороде - куда из центра ходит трамвай - задешево продаются частные домишки, и денег, вырученных от продажи фалалеевского дома, вполне на покупку хватит. Дело это, по словам Петра Иваныча, сулило большую выгоду: в перспективе пригород превратится в город, а значит, всем частникам в первый черед дадут городские квартиры.

Кроме того, Петр Иваныч сообщил, что в городе строится новый ресторан "Космос" на тысячу посадочных мест, так что работа для Надежды Егоровны обеспечена.

Так - доходчиво и убедительно - излагал свои мысли Петр Иваныч Моторихин, сопровождая их новым переводом. На этот раз меньшим - тридцать прислал. По письмам его было видно, что роль городского жителя ему нравится и он уже привык считать себя таковым.

"Надежда, - писал он, - начнем жить по-новому. Хватит навоз месить!"

Наблюдая за матерью, Иван заметил, что второе письмо она встретила более мягко. Она тихо вздыхала, качала головой и говорила про отца: "Ох, дурная головушка ногам спокою не дает..." Иван понимал, что вздохи эти больше от страха перед новой незнаемой жизнью, а не от боли за то, что придется оставить.

* * *

Под Новый год Петр Иваныч приехал сам. Стриженный под польку, непривычно пахнущий одеколоном из городской парикмахерской, в новом пиджаке с блеском. "Лавсан", - непонятно объяснил Петр Иваныч.

Он был настроен бодро, говорил нажимисто, никаких сомнений в правоте своей не допускал, ни о чем, кроме города и городских своих дел, говорить не мог, а когда мать стала жаловаться на Ивана, - мол, учится плохо, Петр Иваныч махнул рукой:

– Ничего, скоро в городскую пойдет. Там выучат!

Иван ловил себя на мысли, что раздражение, злость его на отца неустойчивы, потому что отец то и дело поворачивается к нему каким-то несерьезным боком, и тогда остается только пожимать плечами: ребенок да и только...

Обиды отца, его внезапные решения, его любовь к цирку и неунывающий бойкий нрав - все это граничило с детством, вытекало из него и в него же возвращалось.

Но при всем при этом одно было безусловно: отец гнул свою линию с завидной настойчивостью и упрямством, не знающим никаких препон. Не успели привыкнуть к Ступину - его в город несет. Бабушка была права. Ой, права!

Перед отъездом отец вызвал к сельсоветовскому телефону дружка своего фалалеевского - Гусева по прозвищу Дутый Гусь - и приказал ему как можно скорее расплатиться за дом, на что тот отвечал невнятно и уклончиво. Тогда разговор принял такой характер, что даже телефонистка вмешалась.

Беседа эта несколько омрачила настроение Петра Иваныча, да и Надежда Егоровна, терпевшая все праздники, под конец расплакалась, так что уезжал Петр Иваныч обратно в город с досадой в душе. Вдобавок - пятно на новом пиджаке. Пятно не сводилось. В его появлении Петр Иваныч обвинил бабушку, у которой, дескать, в доме грязища непролазная. Это была заведомая неправда, но бабушка - умница!
– промолчала и ушла по своим делам, подальше от греха, так что заключительный концерт в избе давали отец с матерью, потому что Иван в знак своего несогласия с проектами отца заранее ускользнул из дому и отсиделся в школьной библиотеке, пока не прогудел три раза рейсовый автобус, отбывая в город.

То, что не простился он с отцом, угнетало Ивана и в то же время укрепляло решимость вести себя по-прежнему: чем хуже - тем лучше!

– Ну, дочка, - спросила бабушка вечером, после отъезда отца, значит, в город?

– Куда иголка, туда и нитка, - сказала Надежда Егоровна.
– Да ты, мама, не думай, мы и тебя заберем...

– Ну, нет, - сказала бабушка, - моего согласия на то не будет. Где родилась, там и помру.
– И, покачав головой, добавила: - Э-хе-хе, птицы вы перелетные...

Эти бабушкины слова окончательно освободили Ивана. Его ожесточенное безразличие к Ступину и ступинской школе обрело теперь оправдание: "Что нам! Мы - птицы перелетные..."

* * *

Иван Моторихин получил из Фалалеева письмо. От Таньки Лапиной.

"В а н я, з д р а в с т в у й! Мне на совете отряда поручили написать тебе письмо, потому что мы с тобой сидели на одной парте. А теперь я сижу с Екимовым. Он ничего, только толкается. Ваня, ты извини, что я тебе долго не писала. Я была ответственная за бал-карнавал третьих классов, а на каникулах ездила с мамой в город. Я была на концерте польской эстрады. Про это опишу в другой раз.

Ваня, что у нас на елке было! Химика нарядили дедом-морозом, он хоровод водил и пел "В лесу родилась елочка". А потом все как закричат: "Медведь! Медведь!" Смотрим, медведь в зал ввалился и ревет! Схватил мешок с подарками - и на улицу. Мы за ним! Он от нас, по сугробам! Мы его снежками! Все Фалалеево подняли! А медведь знаешь кто был? Андрей Григорьич...

Ваня, опиши, как ты учишься и какую ведешь общественную работу. Я веду работу вожатой в третьих классах, ребята меня слушаются.

С пионерским приветом.

Т а н я.

Жду ответа, как соловей лета.

А мы думали, ты на Новый год приедешь".

Иван перечитал письмо еще раз, и обида, поднявшаяся в нем еще при первом чтении, стала больнее и так сильно сжала грудь, что он нарочно сердито закашлял, чтобы прогнать эту обиду.

Видишь, "поручили" ей... А если б не поручили?..

Он сложил письмо вчетверо, убрал в портфель, но какое-то беспокойство, какая-то неясность заставили его еще раз внимательно прочесть Танькино послание.

Ага, вот что: "А мы думали, ты на Новый год приедешь".

Эта последняя фраза своей недоговоренностью и туманным смыслом так растравила Ивана, что он в тот день впервые подумал, как о чем-то реальном: "Съездить бы..."

...Снег чернел, тончал, дымился на солнце. Прозрачная, будто слюдяная, пластиночка льда на глазах становилась водой, стоило ее положить на ладонь. А Ивану казалось, что и снег в Ступине тает медленней, чем надо. То ли дело в Фалалееве! Сидишь в классе, бывало. Идет контрольная, и вдруг за окном - грохот, скрежет, обвал! А потом - звонкая россыпь или мягкий выхлоп, смотря куда упадет с крыши подтаявшая глыба - в сугроб или на ледяную корку... И все вскидывают головы от парт, и у всех задание вышибло из головы, а учитель смотрит не сердито, ласково: это весна шумит!.. Нет, в Ступине так не бывает. И снег, и лед тут другие.

* * *

После злополучного концерта Галя беленькая сторонилась Ивана. Иногда во время урока он ловил на себе ее странный, растерянный, даже боязливый взгляд и долго раздумывал над его значением: "Чего она так смотрит? Боится? Почему?.."

Весной на совете отряда Гале поручили взять над Иваном шефство. "Смотри, чтоб уроки учил".
– "Не буду", - отказалась Галя. "Как не буду? удивилась Полина Савельевна.
– Коллектив поручает, а ты - не буду?" - "Не буду, - уже сердито повторила Галя, - он... дикий".
– "Дикий?
– удивленно переспросила учительница.
– Как это - дикий?.." Галя молчала, глядя в пол, молчанием своим подтверждая: дикий, дикий! "Странно", - проговорила Полина Савельевна и внимательно поглядела на Моторихина. Он стоял тут же, перед всеми, в позе Гильома Каля, посреди яркой солнечной полосы, разделившей класс на две неравные части. Было ему душно в суконной форме, за шиворот стекала едкая капля. Хотелось прикрыть от солнца глаза, хотелось на улицу, на реку, на Чагу, которая далеко-далеко...