Жизнь и судьба: Воспоминания

Многие скептически относились к А. Г.: очень прост в обращении, часто наивно доверчив, не кичится знаниями, да и лоска внешнего нет. Но мы с Алексеем Федоровичем знали хорошо его внутреннюю духовную жизнь, а он, в свою очередь, понимал Алексея Федоровича с полуслова, и беседы наши полунощные жарким летом за бесконечным чаем с «киевским вареньем» (засахаренными фруктами) и поджаренными орешками никогда не были пустыми разговорами и незримо связывали нас тончайшими «умными» (термин исихастов) нитями.

Бедный, бедный наш друг, как хорошо, что никто не знает своего конца [384] .

Возобновлялись у нас и старые, еще 1920-х годов, знакомства, и не просто знакомства, а дружба, прерванная всем хорошо известными событиями. Духовно близкая Алексею Федоровичу Валерия Дмитриевна Пришвина (1899–1979, урожденная Лиорко, в замужестве Лебедева) пережила сталинские лагеря, стала супругой известного писателя в 1940 году, после многих тяжелых событий в своей жизни. Алексей Федорович и Валерия Дмитриевна потеряли своих близких в январе 1954 года. Михаил Михайлович Пришвин скончался 16 января, Валентина Михайловна Лосева — 29 января. По-настоящему встретились Валерия Дмитриевна и Алексей Федорович уже в середине 1960-х. Помню, как Валерия Дмитриевна, помедлив у закрытой двери кабинета, как будто собравшись с духом, входит к Алексею Федоровичу. Дверь закрывается. Они наедине. Мешать нельзя. Только когда позовут.

384

Недавно мне стали известны воспоминания А. Г. Спиркина под названием «Ровесник советской власти» (литзапись Анны Тоом. Вестник. № 12, 17. 1997), где одна глава называется «Дача в „Отдыхе“». Здесь есть маленькие неточности (например, почему у А. Ф. плохо с глазами — струна скрипки якобы оборвалась и ударила по глазам — фантазия; съезд с докладом Кагановича не XIV, а XVI, в тюрьму попал в 1930 году, а не в 1929-м, стол дубовый на дачу не возили, на юбилеях никогда по церковнославянски речей не произносили, когда А. Ф. поступал в университет, Ключевский уже умер), но это все пустяки — память подвела. Позиция А. Тоом (Техас) правильная. Она ученица А. Г. Психолог. Запись сделана незадолго до 1991 года, когда А. Тоом эмигрировала в США.

Хочется Валерии Дмитриевне познакомить Алексея Федоровича с Пришвиным хотя бы по его книгам, которые она издает. Но Пришвин еще гораздо раньше читал лосевский «Античный космос» и в своем дневнике сделал любопытный вывод; «Чем дальше человек от действительности, — вот удивительная черта, — тем прочнее держится он. Пример — я как писатель, Лосев как философ» (17 ноября 1937 года).

И в осенний страшный 1941 год войны, среди глухих ярославских лесов, когда, наверное, было не до философии, М. М. Пришвин писал о Лосеве, которого никогда лично не встречал, а только прочел в 1927 году первые его две книги. И оставил запись о «чувстве времени», которое «делает человека современным не в смысле удовлетворения текущей потребности общества… В этом смысле, например, философ Лосев современнее многих признанных светил, потому что он личность» (Дневник Пришвина, 3 октября 1941 года).

Валерия Дмитриевна присылает Алексею Федоровичу книги Михаила Михайловича, причем иные из них составляют целое письмо («Незабудки», 1960, которые прислала в 1964 году к десятилетию кончины Михаила Михайловича). Она заново знакомится и сама с Лосевым, читая о нем страницы в зарубежных историях русской философии, сообщает об этом с радостью ему и называет его своим Учителем, но не знает однако, что Лосеву все эти запоздалые признания уже не нужны, он и знакомиться с ними не желает, он захвачен своей неустанной работой. Валерия Дмитриевна участвует в конференции «Традиция в истории культуры», посвященной Алексею Федоровичу, пишет для сборника статью «О преемственности»; перечитывая IV том лосевской «Истории античной эстетики» — «Аристотель и поздняя классика», приводит мысли Пришвина, невероятным образом созвучные идеям древнего философа о поэзии и мифологии. Вот где она — преемственность, которую так проницательно увидела Валерия Дмитриевна.

А я, в свою очередь, перечитываю повести Михаила Михайловича, погружаясь в философию природы, живую, как подлинная мифологическая реальность, в которой светится рождение человеческих смыслов.

Не забудешь и нашей в 1971 году летней поездки в Дунино, в скромную и завораживающую близостью к Матери-Земле пришвинскую усадьбу. Ее предваряет солнечный диск ржаного золотого поля, а замыкает стена темного, ночного даже днем леса. Увы, и солнечное золото, и лес ночной — все это теперь погибло под натиском «удовлетворения текущих потребностей общества». Но живы еще старый дом, его земля, его душа, замкнутая оградой в своей никому не понятной задумчивости (спасибо Лиле и Яне — надежно стерегущим).

А потом Алексею Федоровичу 85 лет. И слово Валерии Дмитриевне. Серебро голоса, серебро волос, белый пуховый платок, белое, как плат, лицо. А через год, тоже в декабре, под Новый год, — ее уход из жизни. Алексей Федорович говорит, узнав о кончине Друга: «Мы не прощаемся. Мы встретимся в вечности».

Это еще одна из теней прошлого, не только для Лосевых, но и для меня, теперь тоже готовящейся стать такой же тенью для других. Но пока живу, надеюсь на милость Господню.

А вот и сотрудник журнала «Коммунист» Леонид Витальевич Голованов (увы, уже его нет), друг Валерии Дмитриевны Пришвиной (она его к нам и прислала). Он ведь ученик знаменитого А. Л. Чижевского и его наследник. И «люстру Чижевского» водрузил над столом Алексея Федоровича — чтобы дышать легче, и статью его «История философии как школа мысли» напечатал в журнале «Коммунист» (1981) (конечно, со своими добавлениями в самом начале — ритуал), а для продвижения книг Лосева в те времена это целое событие. Сидим втроем за чайным столом, беседуем, и Леонид Витальевич умудряется своим фотоаппаратом-автоматом снимать нас троих. Так и запечатлелись мы за приятной беседой, и с грустью смотрю я на наши лица, а миг этот никогда не повторится, никогда больше. Увидимся вместе в мире ином, надеюсь, надеюсь.

Недаром встречали мы 1970 год так радостно — с елкой, подарками, гостями, старшими и младшими, с М. Б. Вериго (читала нам в своем переводе стихи китайского древнего поэта Ли Бо), с Мариной Кедровой, с Жаклин Грюнвальд (станет матушкой Анной в православном монастыре Бюсси-ан-От), с Женей Терновским (встречали с ним мою сестру на вокзале, к Новому году) — давно он профессор и тоже во Франции. Я читала греческие стихи, Марина и Женя пели по-французски. Грустно было без Юры Дунаева, безвременно погибшего мужа Марины, он — художник, искусствовед, музыкант, спорщик, талантливая душа, вечерний собеседник Алексея Федоровича, трогательно играл на лютне (сына назвал в честь Алексея Федоровича — теперь это ученейший солидный муж, закончивший у меня классическое отделение, гроза всех дилетантов, издатель религиозных и философских трудов). Бывало, слушали вместе «Тристана и Изольду» (как-то вспоминала Марина 29 октября 2005 года), и не раз, все вместе, Алексей Федорович, Юрий, Марина и я. А Алексей Федорович сказал: «Это совсем как божественное Ничто» (видимо, вспомнил апофатику Ареопагита). Алексей Федорович вообще умел необыкновенно кратко и выразительно афористично давать определения. И Марина вспомнила в разговоре со мной (в тот же самый выше упомянутый день), что на вопрос ее к Алексею Федоровичу, «что такое текст», он ответил сразу — «Личность». Правда, хорошо. Лучше и короче не скажешь.

Это Марина познакомила нас с Кирой Георгиевной Волконской после первого лосевского юбилея 1968 года, и я стала совершенствовать свой французский с княгиней Волконской (урожденной Петкевич) [385] , матерью известного композитора, музыканта, клавесиниста Андрея Волконского, друга нашей Марины. (Уехал в 1973 году, обосновался в Италии. Где же ему жить, как не в Европе? Родился в Швейцарии — значит, гражданин славной республики, да и родня за границей.) Много приятных часов провели мы с Кирой Георгиевной, и я посетила ее, попробовав умело и тонко приготовленные ею легкие французские блюда. Вместе с Кирой Георгиевной слушали мы камерный ансамбль старинной музыки под руководством ее сына «Мадригал» (1964–1973). Как хорошо было по снежку быстрым шагом вместе с Алексеем Федоровичем идти от зала имени Чайковского домой, к теплу, чаю и беседам о музыке. А во всем виновата милая наша Марина, которая и мне на помощь приходит, и другим, да еще умна и остра на язык. А уж английский — безукоризненно прекрасен в ее устах. Алексей же Дунаев — крестник Киры Георгиевны.

385

Муж К. Г., князь Михаил Петрович Волконский, — потомок М. В. Ломоносова в XI поколении (1891–1961). После 1917 года эмигрировал. В 1945 году семья вернулась в СССР. Всех выслали, но как потомков декабристов не в Сибирь, а в бывшее имение Романовку. Затем Тамбов (он и жена — учителя) и, наконец, Москва. За границей князь пел, конечно под псевдонимом. Кира Георгиевна родилась в 1911 году — скончалась в 1995-м. О родословной потомков М. В. Ломоносова замечательно интересно см.: М. В. Ломоносов. М., 2004 (серия «Русский Mip в лицах»). Не думал Михайло Ломоносов, архангельский мужик, что от его дочери Елены и скромного библиотекаря Санкт-Петербургской Академии пойдет вереница наследников, чья жизнь переплетется со знаменитыми фамилиями России (Раевские, Орловы, Волконские, Бенкендорфы, Яшвили, Кочубеи, Толстые и т. д. и т. п.).

Для нас с Алексеем Федоровичем новый, 1970 год запомнился особо. В этом году Алексей Федорович встретился со своим прошлым, которое, как он думал, погибло навеки. И прошлое это напомнило о самом сокровенном, чем жили Лосевы, духовные дети о. Давида, монах Андроник и монахиня Афанасия. Нет, все-таки происходят в нашей убогой так называемой «действительности» такие духовные проблески, о которых и не мечталось. И удивительно, как будто буднично и просто (так нам казалось), а на самом деле свершилось чудо, но, по Лосеву, чудо — реальный факт, не подвергающийся сомнению.

А чуду нашей личной встречи предшествовала встреча в письмах, и все благодаря Татьяне Павловне Салтыковой, жене Александра Борисовича, замечательного искусствоведа, давнего друга Лосевых, проходившего в 1930 году по общему с ними делу (прикосновенна к делу была и В. Д. Лиорко-Лебедева, будущая В. Д. Пришвина). Я уже упоминала о том, что ни Валентину Михайловну с Алексеем Федоровичем, ни Алексея Федоровича со мной прежние соузники не посещали, заглядывая в квартиру на Арбате только к нашим «временным» постояльцам Яснопольским. Однако как только эти «временно-постоянные» исчезли, тут вспомнили и о нас, грешных. Александр Борисович вел огромную общественную работу помимо своей теоретической и практической, был избран на первом съезде Союза художников в 1957 году секретарем Правления Союза художников СССР; арест и ссылка начала 1930-х годов забывались, но А. Б. скоро скончался. В начале 1960-х готовился большой том трудов А. Б., и его вдова, Татьяна Павловна, обращалась к Алексею Федоровичу за помощью. Том с портретом А. Б. вышел в 1962 году (вглядитесь в фотографию — какая дума и печаль в глазах, напоминание об испытаниях, выпавших на его долю). В 1965 году Татьяна Павловна преподнесла огромный том Алексею Федоровичу с надписью от семьи Салтыковых: «Глубокоуважаемому, дорогому Алексею Федоровичу на память о верном друге, преданном до конца», — ведь сочинения вышли после кончины их автора.

За эти 1960-е Татьяна Павловна особенно сблизилась с нами обоими, часто бывала, делилась своими горестями (их всегда достаточно), рекомендовала Алексею Федоровичу врачей, близко к сердцу принимала его бессонные страдания и, наконец, раскрыла великую тайну — свою тесную связь с игуменом о. Иоанном Селецким, старым другом, духовным наставником и молитвенником, пребывающим в глубоком затворе, далеко от Москвы, но окормляющем из своей келейки паству, разбросанную по градам и весям страны, — пастырь той, отколовшейся от митрополита Сергия церкви, истинной, православной, не пошедшей на унизительное соглашение с властью Советов, затаившейся в катакомбах, как первые христиане при кровавых императорах римских.