Жизнь Матвея Кожемякина

"Врёшь!" - подумал Кожемякин.

– А вы понимаете, что уронили себя во мнении ваших знакомых?
– спросил горбун и зевнул, напомнив собаку с медным глазом.

У Кожемякина неприятно ёкнуло в груди, он пробормотал тихо и нерешительно:

– Чем это?

– Вам, батя, этого не простят!

– И прощать нечего! Да разве я прошу прощенья?
– волновался Матвей Савельев.

Комаровский, точно вдруг вспомнив что-то, ожидавшее его впереди, ускорил шаги и закачался быстрее, а Кожемякин, догоняя его, обиженно ворчал:

– В чём я виноват? Если он лентяй и бросил всякую работу, - я в своём деле волен распорядиться...

– А они распорядятся с вами, - негромко и равнодушно заметил его спутник.

Из тьмы встречу им выдвинулось, точно сразу выросло, большое дерево, Комаровский остановился под ним и предложил:

– Сядемте?

– Что ж, сядем...

Горбун, прислонясь плечом к стволу, долго шарил в карманах, потом зажёг спичку о штаны и, следя, как она разгорается, глуховато заговорил:

– И если сказать вам - просите прощения у Максима, вы тоже ответите что ж, можно...

"К чему это он?" - подумал Кожемякин, внимательно вслушиваясь.

– А сказать - намните ему бока, тоже - можно?

– Вовсе нет!
– - нехотя заметил Кожемякин.

Помолчав, горбун просто и безобидно продолжал:

– Вы, сударь, хуже злого. Злой - он хоть сопротивление вызывает, вы же - никаких чувств, кроме жалости. Жалко вас, и - больше ничего! Русский вы человек, очень русский! На сорок лет в пустыню надо вас, таких. И её с вами.

– Авдотью Гавриловну?
– тихонько спросил Кожемякин, наклоняясь к собеседнику.

– И её. Вам - нечего защищать, нечем дорожить, вы люди - неизвестно зачем!

Горбун снова зажёг спичку, осветил лицо его и швырнул её прочь раньше, чем она догорела.

– Не курите вы, а спички тратите, - заметил Кожемякин нехотя, чтобы сказать что-нибудь.

В ответ ему из тьмы задумчиво раздалось:

– Люблю зажигать спички в ночи. И дома у себя, лёжа в постели, зажигаю, и везде, где придётся...

– Зачем?

– И обязательно, чтобы спичка была серная, русская, а не шведская. Русская спичка горит лениво, разноцветно и прескверно пахнет...

"Чудит", - подумал Кожемякин, оглядываясь.

– На сорок лет в пустыню!
– точно пьяный, сказал горбун.

Вдали, ограничивая поле чёрной чуть видной стеною, стоял лес; земля казалась сжатой в маленький комок, тесной и безвыходной, но в этой жалобной тесноте и малости её было что-то привычно уютное, трогательно грустное.

– Больно уж сердиты вы, - укоризненно заметил Кожемякин.
– Всё не по-вашему...

– Всё!
– согласно повторил горбун.

Простота его слов возбуждала особенный интерес. Кожемякину захотелось ещё таких слов, - в темноте ночной они приобретали значительность и сладость; хотелось раззадорить горбуна, заставить его разговориться о людях, о боге, обо всём, с жутким чувством долго слушать его речь и забыть про себя.

– Гордый вы, - сказал он.
– Хорошо ли это?

– Это - хорошо!
– ответил Комаровский, не шевелясь и точно засыпая.

Потом спросил, точно ударив:

– Вы любите её?

Кожемякин вздрогнул от неожиданности.

– Я? Мне она по душе, конечно...

– А-а, - равнодушно протянул Комаровский, но Кожемякину показалось, что равнодушие неверное, он успокоительно добавил:

– Я бы, конечно, женился...

– Жениться вам надо!

– спокойно посоветовал Комаровский.
– Лучше этого вы ничего не придумаете...

– Да вот Максим впутался тут, - сказал Кожемякин, вздохнув.

– А Максима оставьте и Авдотью Гавриловну тоже. Вам до них никакого дела нет.

Комаровский стал насвистывать какую-то знакомую песню. Над лесом неясно заблестел серпик луны, и лес стал чернее.

У Кожемякина снова явилось желание раздразнить горбуна.

– А вы как?
– спросил он.
– С носом остаётесь?

Комаровский встал и, отряхая платье длинными руками, безобидно выговорил:

– Не умный вы человек, Матвей Савельич, не умный и жалкий.

Потопал ногою о землю и пошёл прочь дальше в поле, снова посвистывая.

Сняв фуражку, Кожемякин смотрел, как его фигура, не похожая на человечью, поглощается тьмой, и напрягался, надувал щёки, желая крикнуть горбуну что-нибудь обидное, но не нашёл слова и помешала мысль:

"Верно - не умный я! И всё у меня случайно, - как у Дроздова".

– Эй, послушайте!
– раздалось издали.

– Ой?
– откликнулся Кожемякин, вставая.

~ Вы на меня не сердитесь - ладно?

– Ничего! Ведь один на один...

Невидимый горбун как будто засмеялся, заклохтал, потом снова прозвучал его высокий голос:

– Вам бы на время уехать из этого города.

– Почто?
– спросил Кожемякин, но Комаровский не ответил.

Сухие шорохи плыли по полю, как будто кто-то шёл лёгкой стопой, задевая и ломая стебли трав. Небо чуть-чуть светлело, и жёлтенькие звёзды, белея, выцветая, становились холодней, но земля была так же суха и жарка, как днём.

"А ведь это, пожалуй, верно попадья сказала, - горбун добрый, - думал Кожемякин, медленно шагая.
– И верно, что лучше мне уехать. Ведь ничего не нужно мне, - не пошёл я к ней. Из зависти к Максимке, псу, это у меня. А жениться - надо. Подобную бы найти, - без разговоров... Разговоры мне тяжеленьки стали".

Он пришёл домой успокоенный и примирённый и так прожил несколько дней, не чувствуя пустоты, образовавшейся вокруг него. Но пустота стала уже непривычна ему; незаметно с каждым днём усиливая ощущение неловкости, она внушала тревогу.

"Зря всё это затеяла попадья, - говорил сам себе Кожемякин. Настроила меня, и вот теперь - сиди, как в яме! Дура..."

По двору тихо бродил Шакир, вполголоса рассказывая новому дворнику Фоке, где что лежит, что надо делать. Фока был мужик высокий, сутулый, с каменным лицом, в густой раме бороды, выгоревшей досера. Он смотрел на всё равнодушно, неподвижным взглядом тёмных глаз и молча кивал в ответ татарину лысоватой острой головой.

– Ты откуда?
– спросил его хозяин в день найма.

Глядя в землю, мужик не сразу ответил:

– В пачпорте, чать, показано.

– У вас там тоже голод?

– Тоже.

– Ну, вот, живи смирно, может, и поправишься.

– Я - смирный, - сказал мужик, переступив с ноги на ногу, и громко сапнул носом, полным чёрных волос.

Его движения были медленны, вещи он брал в руки неуверенно и неловко, на ходу качался с боку на бок, точно ноги у него были надломлены в коленях, и весь он был тяжко-скучный.