Жизнь Матвея Кожемякина

Запрягая лошадь, чтобы ехать за водой, он дважды молча ударил её кулаком по морде, а когда она, избалованная ласками Максима, метнулась в сторону, прядая ушами и выкатив испуганные глаза, он пнул её в живот длинной своей ногой.

Хозяин, видя это из окна, закричал:

– Эй, эй - зачем? Это нельзя!

– Нельзя - не буду, - ответил Фока, ненужно задирая голову лошади и вводя её в оглобли, а лошадь, вздрагивая и мигая, плакала.

– Нельзя!
– сердито говорил Кожемякин.
– Она к этому не приучена.

– Приучить - можно, - уверенно сказал мужик.

– Да зачем бить-то?

– Чтобы знала.

– Кого - тебя?

– Меня, - копаясь в упряжи, ответил Фока.
– Я - новый ей.

– Так ты её - лаской!

– Чать, она не девка!
– дёрнув плечом и раздувая ноздри, заметил новый человек.

– Экой ты, брат, дик`ой!
– вздохнув, чувствуя себя побеждённым, крикнул хозяин.

"Да, - думалось ему, - об эдаких пора бы позаботиться, - зверьё! А они, заботники-то, всё промеж себя слова делят, мысли меряют".

О них думалось всё более неприязненно, потому что они не шли к нему. Скука подсказывала ему сердитые, обиженные мысли.

И наконец, почувствовав себя достаточно вооружённым для какого-то важного, решительного разговора, Кожемякин, нарядно одевшись, в воскресенье, после поздней обедни, отправился к попу. Шёл бодро, чувствуя себя смелым, умным, нарочито хмурился, чтобы придать лицу достойное выражение, и думал:

"Я им - про Фоку этого расскажу, нуте-ка вот - как с ним быть?"

Но открыв незапертую калитку, он остановился испуганный, и сердце его упало: по двору встречу ему шёл Максим в новой синей рубахе, причёсанный и чистенький, точно собравшийся к венцу. Он взглянул в лицо хозяина, приостановился, приподнял плечи и волком прошёл в дом, показав Кожемякину широкую спину и крепкую шею, стянутую воротом рубахи.

"И затылок подбрил!" - негодуя, отметил Матвей Савельев, пятясь назад и осторожно прикрывая калитку, но - на крыльцо вышел дядя Марк, возглашая как-то особенно шутливо:

– А-а, пож-жалуйте!

Осторожно взял гостя за руку и повёл, говоря:

– Слышали, батенька, голод-то как развернулся? Умирать начали люди!

Кожемякин молча вздохнул, он ждал каких-то иных слов.

Прошли в сад, там, в беседке, попадья, закрыв лицо газетой, громко читала о чём-то; прислонясь к ней, сидела Горюшина, а поп, измятый и опухший, полулежал в плетёном кресле, закинув руки за голову; все были пёстрые от мелких солнечных пятен, лежавших на их одежде.

– Моё почтение!
– неестественно громко вскричал поп, вскакивая на ноги; бледное, усталое лицо Горюшиной вспыхнуло румянцем, она села прямо и молча, не взглянув в глаза гостя, протянула ему руку, а попадья, опустив газету на колени, не своим голосом спросила:

– Как поживаете?

Было ясно, что все смущены. Гость сел, положил картуз на колено и крякнул.

– Жара!
– виновато воскликнул поп.
– А? Жарища?

– Жарковато, - согласился Матвей Савельев.

– Дуня, - попросила попадья, - поди, пожалуйста, узнай, как обед!

– Вот, - заговорил поп, дёргая дядю за рукав, - века шляется наш мужичок с места на место, а не может...

– Матвей Савельич, - сказала попадья, - мне надо поговорить с вами...

Она пошла в сад, а поп кашлянул и жалобно попросил:

– Анюта, ты не очень долго, а?

Не отвечая мужу, она строго сказала Кожемякину:

– Максим у нас.

– Видел.

– Вы - нехорошо поступили с ним.

Он искоса поглядел на неё и подумал:

"Ты всему начало положила..."

Нужно было отвечать, Кожемякин сказал первое, что пришло в голову:

– Всякому дозволяется рассчитывать работников...

– Да-а?
– протянула она.
– Без вины?

– Лентяй он, дармоед и дерзок, - нехотя сказал Кожемякин.
– Вообще парень нехороший.

– Неправда!
– почти закричала попадья и, понизив голос, ведя гостя по дорожке вдоль забора, начала говорить, тщательно отчеканивая каждое слово:

– Если вы верите в то, что ещё недавно восхищало вас, вы должны бы подумать...

Стебли трав щёлкали по голенищам сапог, за брюки цеплялся крыжовник, душно пахло укропом, а по ту сторону забора кудахтала курица, заглушая сухой треск скучных слов, - Кожемякину было приятно, что курица мешает слышать и понимать эти слова, судя по голосу, обидные. Он шагал сбоку женщины, посматривая на её красное, с облупившейся кожей, обожжённое солнцем ухо, и, отдуваясь устало, думал: "Тебе бы попом-то быть!"

– Мне больно видеть вас неправым...

Кожемякин остановился, спрашивая:

– А дядюшка Марк, он - как?

И она остановилась, выпрямив спину, по её гладкому лицу пробежала рябь морщин; похожая на осу, она спросила:

– Моё мнение вам не интересно?

Приподняла плечи и пошла прочь.

– Я его пришлю к вам.

Кожемякин оглянулся - он стоял в углу заглохшего сада, цепкие кусты крыжовника и малины проросли жёлтою сурепой, крапивой и седой полынью; старый, щелявый забор был покрыт сухими комьями моха.

Хрустнуло, на кусты легла вуалью серая тень, - опаловое облако подплывало к солнцу, быстро изменяя свои очертания.

– Ну-с, - заговорил дядя Марк, подходя и решительным жестом поддёргивая штаны, - давайте поговорим!

Кожемякин снял картуз, с улыбкой взглянул в знакомое, доброе лицо и увидел, что сегодня оно странно похоже на лицо попадьи, - такое же гладкое и скучное.

– Всю эту бурю надо прекратить сразу!
– слышал он.
– Парень самолюбив, он обижен несправедливо, наденьте картуз, а то голову напечёт...

"Осудил!" - подумал Кожемякин, но спросил ещё с надеждой:

– Осердились вы на меня?

– Не то слово!
– сказал старик, раскуривая папиросу.
– Видите ли: нельзя швыряться людьми!

И снова Кожемякин ходил вдоль забора плечо о плечо с дядей Марком, невнимательно слушая его слова, мягкие, ласковые, но подавлявшие желание возражать и защищаться. Ещё недавно приятно возвышавшие душу, эти слова сегодня гудели, точно надоедные осенние мухи, кружились, не задевая сердца, всё более холодевшего под их тоскливую музыку.