Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

За несколько месяцев до того некая дама по имени Черубина де Габриак прислала Маковскому письмо на изящно оформленной почтовой бумаге с траурной каемкой; к письму прилагались стихи, которые редакция прочитала и одобрила. Обратный свой адрес дама не сообщила. Через некоторое время пришло еще одно письмо с еще лучшими стихами, опять без обратного адреса. Затем третье письмо. Потом телефонный звонок: восхитительный грудной женский голос, времена^ слегка шепелявый. Дальнейшие письма. Телефонные звонки. Разговоры по телефону иной раз по полчаса. Испанская аристократка, одинока, нежна, изголодалась по жизни, суровый иезуит-духовник, мать рано умерла… Маковский влюбился по уши; барон Врангель, Зноско, Ауслендер — тоже. 1умилев размечтался об экзотической красавице и поклялся, что завоюет ее. Все преклонялись перед чудесной незнакомкой. Стихи ее и впрямь были прелестны, и какой же мужчина не проникся бы горячим рыцарским состраданием к столь скорбному одиночеству. Редакция сгорала от жажды видеть это сказочное существо и обладать им.

Голос у нее, говорили, был такой, что проникал прямо в кровь. Стоило сойтись троим собеседникам, как речь непременно заходила о ней.

Об этой Черубине де Габриак мне рассказали в первый же день. Стихи, которые мне прочитали, были полны странной, неуловимой и завораживающей печали. Приглушенная страсть, бунтующая тоска. Русские стихи большого, подчас артистического совершенства. Ну, не сенсация ли?!

Всякие попытки — а их было немало — установить с ней личный контакт кончались ничем. Она отклоняла любые встречи и собрания. Однако то, что она при всей сумасбродной необычности прибегала к телефону, выдавало ее явное стремление выговориться. Больше всех завидовали Маковскому, который и вел эти переговоры. Были, конечно, и те, кто посмеивался над влюбленной редакцией. Однако коллективная страсть заразительна: не успел я оглянуться, как тоже оказался в числе рыцарей прельстительной Черубины.

Однажды вечером я опять был у Вячеслава Иванова на Таврической, оказавшись единственным петушком в сугубо дамском кружке. Вера, падчерица Вячеслава, превратившаяся с годами в красавицу с пепельными волосами, собрала у себя на чай небольшой дамский кружок. Тут была Анастасия Николаевна Чеботаревская, несколько взвинченная на декадентский лад дама, жена Федора Сологуба, необыкновенно причудливый, претенциозный синий чулок с аффектацией в голосе, хотя, вероятно, милейшая домохозяйка; тут была Любовь Блок, очень укрепившаяся в себе и повзрослевшая, она приветствовала меня как старого доброго друга; тут была совершенно очаровательная художница, которая писала также стихи, Лидия Павловна Брюллова, миниатюрная, грациозная, с черными бархатными бровями и волнующими синими глазами, внучка великого художника-классициста Брюллова, могучими окороками которого восхищался еще Пушкин; тут была поэтесса Елизавета Ивановна Дмитриева — и вот она-то отпускала колкости по адресу Черубины де Габриак, которая должна-де быть ужасной дурнушкой, коли не показывается своим истосковавшимся поклонникам. Дамы с ней, в общем, были согласны; как «аполлоновца» спросили меня, я предпочел уклониться от прямого ответа, прикрываясь плащом невинной незаинтересованности — тем более что меня чрезвычайно заинтриговала фрейлейн Брюллова.

Дмитриева должна была прочесть свои стихи, которые мне показались очень талантливыми, о чем я ей и сказал.

А когда Люба Блок заметила, что я очень хорошо перевел стихи ее мужа и что вообще я много перевожу из русской поэзии, Дмитриева вдруг оживилась, обратила на меня внимание и прочитала еще несколько своих стихотворений, отчасти замечательных; читала она как было принято у символистов, может, с чуть большей нюансировкой звука. В этих стихах было так много оригинального, что я спросил, отчего же она не посылает свои стихи нам в «Аполлон». Она ответила, что господин Волошин, ее добрый знакомый, обещал об этом побеспокоиться. Поскольку она была подругой очаровательной Брюлловой, я не скупился на похвалы. После чего и был зван на вечер к последней, чтобы еще раз послушать стихи ее подруги. Она дала мне свой адрес и телефон. Посчитав, что главная моя цель достигнута, и подустав от «синих чулок», я встал, чтобы откланяться.

Одновременно со мной поднялась и фрейлейн Дмитриева, чтобы тоже проститься. Следуя галантному Петербургскому обычаю, я вынужден был предложить себя ей в провожатые. Фрейлейн Дмитриева сразу же согласилась.

Она была чуть ниже среднего роста, немного полноватой, но довольно изящной. В России часто встречаются такие фигуры. У нее были странно большая голова, темно-каштановые волосы, отливавшие иногда махагониевым оттенком, желтоватый, почти сырный цвет лица; темно-синие глаза под ее непропорционально большим лбом смотрели печально и угнетенно, хотя она могла быть веселой и очень острой на язычок. Рот ее был великоват, зубы выступали вперед, но губы были полные, красные, красивые. Круглый подбородок казался тоже широковатым, зато шея была тонкой и длинной. Туловище с мягко округленными плечами и несколько выпирающей грудью выглядело довольно неуклюже, но, может быть, из-за не слишком выигрышной одежды. Как учительница русского языка в одной из женских гимназий она, видимо, зарабатывала недостаточно для элегантного гардероба.

Нет, красавицей она не была, но какой-то изюминкой обладала — теми флюидами, которые теперь назвали бы «секси». Проявлялось это в том, как она распахивала глаза, как подрагивали ее ноздри, как медленно покачивались ее круглые плечи, но прежде всего это звучало в ее голосе. Не заметить ее было нельзя.

Мы молча спустились по лестнице. Привратник Павел, мой старый друг, добыл нам пролетку. Когда я помог ей сойти у ее дома и уже собирался прощаться, она вдруг предложила еще немного прогуляться. А так как мне хотелось побольше узнать о ее красивой подружке, я согласился, отпустил кучера и спросил, куда ей хочется пойти.

Куда хотите!

К моему удивлению, она вдруг стала застенчивой, робкой.

Я-то никуда не хотел, поэтому мы просто побрели куда глаза глядят. Был зябкий октябрьский вечер. Петербургские фонари в некоторых кварталах светили едва-едва. Так было и здесь. Прогулка наша затянулась.

Она стала рассказывать мне о своей жизни, не знаю, собственно, почему. Она рассказала, что побывала у Волошина в Крыму, в Коктебеле, долго жила в его уютном доме. «Ага! — подумал я. — Стало быть, она была любовницей Макса». Я слегка съязвил насчет антропософской любви Волошина к Рудольфу Штейнеру, который, правда, больше интересуется дамами постарше и побогаче. Но она оставила мою реплику без внимания, сообщив далее, что познакомилась у Макса с поэтом Гумилевым. В голосе ее послышалось что-то вроде жалобы. Я насторожился. Так, значит, и с Гумилевым у нее что-то было. Смотри-ка! Кто ее только не любил! Впрочем, я мог это понять.

Внезапно меня осенило:

Вот оно что, а теперь вы насмехаетесь над Черубиной де Габриак, потому что ваши друзья, Макс и Гумми, влюбились в эту испанку?

Она остановилась. Я с удивлением заметил, что она тяжело дышит. Она смотрела на меня, распахнув глаза из самой глубокой их глубины.

Сказать ли вам кое-что?

Я молчал. Она схватила мою руку.

Обещаете не выдавать меня? — спросила она, почти заикаясь. И запнулась. В неверном свете фонаря я мог видеть, что она дрожит от волнения. Рука ее была влажной, а когда она чуть наклонилась, я почувствовал ее дыхание. — Я скажу вам, но дайте слово, что вы будете вечно хранить эту тайну. Обещаете?

Возможно, в таких случаях мы слишком поспешно даем обещания. Возлюбленная Макса и Гумми… Любопытство? Сочувствие?.. Ах, мы так много всего обещаем.

Она рывком подняла голову, заглянув мне в глаза:

Я должна вам сказать, что я… — И опять запнулась.

Ее рука сжимала мою почти до боли. — Вы единственный, кому я это говорю…

Тут она отступила, решительно вскинула голову — и в глазах ее сверкнула угроза. Наконец она жестко выдохнула:

Я — Черубина де Габриак!¹

Она отпустила мою руку, внимательно вгляделась в меня и повторила, на этот раз тихо и почти нежно:

Я — Черубина де Габриак.

У меня рот разъехался чуть не до ушей. Что такое? Она и впрямь сказала, что она Черубина де Габриак? Черубина, в которую поголовно влюблена вся новейшая русская поэзия? Этого не может быть! Лжет, интересничает?

Она отступила еще на шаг.

Вы мне не верите?

Иной раз и молодые псы бывают отважны. Я подтвердил, что не верю.

А если я вам это докажу?

Я холодно усмехнулся. Задыхаясь, она забормотала:

Я могу это доказать. Вы ведь знаете, что Черубина де Габриак каждый вечер звонит в редакцию и разговаривает с Сергеем Константиновичем?

Это все знают.

Я позвоню ему завтра и спрошу его о вас. Вам этого будет достаточно?

Я вскинул руку, словно защищаясь:

Спросите обо мне? Но каким образом?.. Ведь тогда я должен буду рассказать ему то, что сейчас услышал…

Она вдруг совершенно успокоилась, обрела уверенность: