Жизнь ненужного человека
Шрифт:
"Тогда бы я ушёл куда-нибудь..."
– Я думаю - понятно?
– сказал Саша, помолчав, и снова окинул всех одним взглядом. Красный венец на лбу у него как будто расплылся по всему лицу, и лицо покрылось свинцовой синевой.
– Этот новый порядок жизни невыгоден вам, - значит, нужно бороться против него - так? За кого, за чей интерес вы будете бороться? За себя лично, за свой интерес, за ваше право жить так, как вы жили до этой поры. Ясно? Что вы можете сделать?
В душной комнате вдруг родился тяжёлый шум, точно вздохнула и захрипела чья-то огромная, больная грудь. Часть сыщиков
– Чем говорить разное, прибавили бы жалованья...
– Пугают всё... всегда пугают!..
В углу около Саши собралось человек десять, Евсей тихонько подвигался к ним и слышал восхищённый голос Петра:
– Вот как надо говорить - дважды два четыре, и всё - тузы!..
– Нет, я недоволен, - слащаво и выпытывающе говорил Соловьев. Подумайте! Что значит - подумайте? Каждый может думать на свой лад, - ты мне укажи, что делать?
Красавин грубо и резко крикнул:
– Указано это!
– Я не понимаю!
– спокойно заявил Маклаков.
– Вы?
– крикнул Саша, - Врёте, вы поняли!
– Нет.
– А я говорю - вы поняли! Но вы - трус, вы дворянин, - я вас знаю!
– Может быть, - сказал Маклаков.
– Но знаете ли вы, чего хотите?
Он спросил так холодно и значительно, что Евсей, вздрогнув, подумал:
"Ударит его Сашка..."
Но тот тихо и визгливо переспросил:
– Я? Знаю ли я, чего хочу?
– Ну да...
– Я вам это скажу!
– угрожающе, поднимая голос, крикнул Саша.
– Я скоро издохну, мне некого бояться, я чужой человек для жизни, - я живу ненавистью к хорошим людям, пред которыми вы, в мыслях ваших, на коленях стоите. Не стоите, нет? Врёте вы! Вы - раб, рабья душа, лакей, хотя и дворянин, а я мужик, прозревший мужик, я хоть и сидел в университете, но ничем не подкуплен...
Евсей протискался вперёд и встал сбоку спорящих, стараясь видеть лица обоих.
– Я знаю своего врага, это вы - барство, вы и в шпионах господа, вы везде противны, везде ненавистны, - мужчины и женщины, писатели и сыщики. И я знаю средство против вас, против барства, я его знаю, я вижу, что надо сделать с вами, чем вас истребить...
– Вот именно это интересно, а не истерика ваша, --сказал Маклаков, засунув руки в карманы.
– Да, вам интересно? Хорошо - я скажу...
Саша, видимо, хотел сесть и, качаясь, точно маятник, оглядывался кругом, говоря непрерывно и задыхаясь в быстрой речи:
– Кто строит жизнь? Барство! Кто испортил милое животное - человека, сделал его грязной скотиной, больным зверем? Вы, барство! Так вот, всё это - всю жизнь - надо обратить против вас, так вот, - надо вскрыть все гнойники жизни и утопить вас в потоке мерзости, рвоты людей, отравленных вами, - и будьте вы прокляты! Пришло время вашей казни и гибели, поднимется против вас всё искалеченное вами и задушит, задавит вас. Поняли? Да, вот как будет. Уже в некоторых городах пробовали - насколько крепки головы господ. Вам известно это? Да?
Он покачнулся назад, опираясь спиной об стену, протянул вперёд руки и захлебнулся смехом. Маклаков взглянул на людей, стоявших рядом с ним, и, тоже усмехаясь, громко спросил:
– Вы поняли, что он говорит?
– Говорить всё можно!
– ответил Соловьев,
– Это нам нужно знать!
– требовательно сказал Красавин.
– А ведь в самом деле, братцы, революция-то на другую квартиру переезжает!
– воскликнул Пётр весело и живо.
– Ежели там, в этом обществе, действительно князья, - раздумчиво и мечтательно говорил Соловьев, - то дела наши должны поправиться...
– У тебя и так двадцать тысяч в банке лежит, старый чёрт!
– А может - тридцать? Считай ещё раз!
– обиженно сказал Соловьев и отошёл в сторону.
Саша кашлял глухо и сипло, Маклаков смотрел на него хмуро.
– Что вы на меня смотрите?
– крикнул Саша Маклакову.
Тот повернулся и пошёл прочь, не ответив; Евсей безотчётно двинулся за ним.
– Вы поняли что-нибудь?
– спросил Маклаков Евсея.
– Мне это не нравится...
– Да? Почему?
– Злобится он всё. А злобы и без него много...
– Так!
– сказал Маклаков, кивая головой.
– Злобы достаточно...
– И ничего нельзя понять, - осторожно оглядываясь, продолжал Евсей, все говорят разно...
Шпион задумчиво стряхивал платком пыль со своей шляпы и, должно быть, не слышал опасных слов.
– Ну, до свиданья!
– сказал он.
Евсею хотелось идти с ним, но шпион надел шляпу и, покручивая ус, вышел, не взглянув на Климкова.
А в городе неудержимо быстро росло что-то странное, точно сон. Люди совершенно потеряли страх; на лицах, ещё недавно плоских и покорных, теперь остро и явно выступило озабоченное выражение. Все напоминали собою плотников, которые собираются сломать старый дом и деловито рассуждают, с чего удобнее начать работу.
Почти каждый день на окраинах фабричные открыто устраивали собрания, являлись революционеры, известные и полиции и охране в лицо; они резко порицали порядки жизни, доказывали, что манифест министра о созыве Государственной думы - попытка правительства успокоить взволнованный несчастиями народ и потом обмануть его, как всегда; убеждали не верить никому, кроме своего разума.
И однажды, когда бунтовщик крикнул: "Только народ - истинный и законный хозяин жизни! Ему вся земля и вся воля!" - в ответ раздался торжествующий рёв: "Верно, брат!"
Евсей, оглушённый этим рёвом, обернулся - сзади него стоял Мельников; глаза его горели, чёрный и растрёпанный, он хлопал ладонями, точно ворон крыльями, и орал:
– Вер-рно-о!
Климков изумлённо дёрнул его за полу пиджака и тихонько прошептал:
– Что вы? Это социалист говорит, поднадзорный...
Мельников замигал глазами, спросил:
– Он?
И, не дождавшись ответа, снова крикнул:
– Урра! Верно...
А потом, с тяжёлою злобою, сказал Евсею:
– Убирайся ты... Всё равно, кто правду говорит...
Слушая новые речи, Евсей робко улыбался, беспомощно оглядываясь, искал вокруг себя в толпе человека, с которым можно было бы откровенно говорить, но, находя приятное, возбуждающее доверие лицо, вздыхал и думал:
"Заговоришь, а он сразу и поймёт, что я сыщик..."