Жизнь ненужного человека

– Климков, поди сюда!
– позвал шпион. Климков подошёл, сел рядом.

– Правда, что ты брата своего выдаёшь?
– спросил Маклаков негромко.

– Двоюродного...

– Не жалко?

– Нет...

И вспомнив слова, которые часто говорило начальство, Евсей тихо повторил их:

– У нас - как у солдат - нет ни матери, ни отца, ни братьев, только враги царя и отечества...

– Ну, конечно!
– сказал Маклаков и усмехнулся. По голосу и усмешке Климков чувствовал, что шпион издевается над ним. Он обиделся.

– Может быть, мне и жалко, но когда я должен служить честно и верно...

– Я ведь не спорю, чудак!

Потом он закурил папиросу и спросил Евсея:

– Ты что сидишь тут?

– Так, - делать нечего...

Маклаков хлопнул его по колену и сказал:

– Несчастный ты человечек!

Евсей встал.

– Тимофей Васильевич...

– Что?

– Скажите мне...

– Что сказать?

– Я не знаю...

– Ну, и я тоже.

Климков шёпотом пробормотал:

– Мне жалко брата!.. И ещё одна девица там... Они все - лучше нас, ей-богу!

Шпион тоже встал на ноги, потянулся и, шагая к двери, холодно произнёс:

– Пойди ты к чёрту...

XVII

Подошла ночь, когда решено было арестовать Ольгу, Якова и всех, кто был связан с ними по делу типографии. Евсей знал, что типография помещается в саду во флигеле, - там живёт большой рыжебородый человек Костя с женой, рябоватой и толстой, а за прислугу у них - Ольга. У Кости голова была гладко острижена, а у жены его серое лицо и блуждающие глаза; они оба показались Евсею людьми не в своём уме и как будто долго лежали в больнице.

– Какие страшные!
– заметил он, когда Яков указал ему этих людей в квартире Макарова.

Яков, любя похвастаться знакомствами, гордо тряхнул кудрявой головой и важно объяснил:

– От своей трудной жизни! Работают в подвалах, по ночам, сырость, воздуху мало. Отдыхают - в тюрьмах, - от этого всяк наизнанку вывернется.

Климкову захотелось в последний раз взглянуть на Ольгу; он узнал, какими улицами повезут арестованных в тюрьму, и пошёл встречу им, стараясь убедить себя, что его не трогает всё это, и думая о девушке:

"Наверное, испугается. Плакать будет..."

Шёл он, как всегда, держась в тени, пробовал беззаботно свистать, но не мог остановить стройного течения воспоминаний об Ольге, - видел её спокойное лицо, верующие глаза, слышал немного надорванный голос, помнил слова:

"Вы напрасно так нехорошо говорите о людях, Климков. Разве вам не в чем упрекнуть себя?"

Слушая её, он всегда чувствовал, что Ольга говорит верно. И теперь у него тоже не было причин сомневаться этом, но было голое желание видеть её испуганной, жалкой, в слезах.

Вдали затрещали по камням колёса экипажа, застучали подковы. Климков прижался к воротам и ждал. Мимо него проехала карета, он безучастно посмотрел на неё, увидел два хмурых лица, седую бороду кучера, большие усы околодочного рядом с нею.

"Вот и всё!
– подумал он.
– И не пришлось увидеть её..."

Но в конце улицы снова дребезжал экипаж, он катился торопливо, были слышны удары кнута о тело лошади и её усталое сопение. Ему казалось, что звуки неподвижно повисли в воздухе и будут висеть так всегда.

Кутаясь в платок, в пролётке сидела Ольга рядом с молодым жандармом, на козлах, рядом с извозчиком, торчал городовой. Мелькнуло знакомое лицо, белое и доброе; Евсей скорее понял, чем увидал, что Ольга совершенно спокойна, нимало не испугана. Он почему-то вдруг обрадовался и, как бы возражая неприятному собеседнику, мысленно сказал:

"Она - не заплачет!"

Закрыв глаза, простоял ещё несколько времени, потом услышал шаги, звон шпор, понял, что это ведут арестованных мужчин, сорвался с места и, стараясь не топать ногами, быстро побежал по улице, свернул за угол и, усталый и облитый потом, явился к себе домой.

Вечером на другой день Филипп Филиппович, обливая его синими лучами, говорил торжественно, ещё более тонким голосом, чем всегда:

– Поздравляю тебя, Климков, с добрым успехом и желаю, чтобы этот успех был первым звеном в длинной цепи удач!

Климков переступил с ноги на ногу и тихонько развёл руками, точно желая освободить себя из невидимых пут.

В комнате было несколько шпионов, они молча слушали звук пилы и смотрели на Евсея, он чувствовал их взгляды на своей коже, и это было неловко.

Когда начальник кончил говорить, Евсей тихо попросил его о переводе в другой город.

– Ну, ерунда, брат!
– сухо сказал Филипп Филиппович.
– Стыдно быть трусом. Что такое? Первое удачное дело - и бежать? Я сам знаю, когда нужно перевести... Ступай!

Награду ему дал Саша.

– Эй, ты, сморчок!
– позвал он его.
– На вот, получи...

Коснувшись своей влажной, жёлтой рукой руки Евсея, он сунул ему бумажку и ушёл прочь. Подскочил Яков Зарубин.

– Сколько?

– Двадцать пять рублей, - ответил Климков, развёртывая билет непослушными пальцами.

– А сколько людей было?

– Семеро...

Зарубин поднял глаза к потолку и забормотал:

– Трижды семь - двадцать один, четыре на семь - по три с полтиной!

Он тихонько свистнул и, оглянувшись, шёпотом сообщил:

– Саше - полтораста дали, да счёт расходов он представил по этому делу в шестьдесят три рубля. Надувают нас, дураков! Ну, что же, угощай на радостях...

– Идём, - сказал Климков, искоса поглядывая на деньги и не решаясь положить их в карман.

Пошли, и дорогою Зарубин деловито заговорил:

– А всё-таки, видно, твои люди дрянь были...

– Почему это?
– обидчиво спросил Климков.
– Вовсе не дрянь...

– Мало дали за них, мало! Я ведь знаю порядки, меня не обманешь, нет! Красавин одного революционера поймал, - сто рублей получил здесь, да из Петербурга прислали сто! Соловьеву - за нелегальную барыню - семьдесят пять. Видишь? А Маклаков? Положим, он ловит адвокатов, профессоров, писателей, им цена особая.

Он говорил не уставая, Климков был доволен его болтовнёй, она мешала ему думать.