Жизнь после жизни

— Итак, мне сообщили, что ты хотела убить горничную, это правда? — (Ах, так вот почему я здесь, мысленно отметила Урсула.) Он напоил ее чаем из удивительного сосуда, стоявшего в углу кабинета и называемого «самовар». — К России я не имею никакого отношения, мой родной город — Мейдстон, но до революции я побывал в Санкт-Петербурге.

Подобно Иззи, он обращался со всеми как с равными или, по крайней мере, делал вид, но на этом сходство заканчивалось. Чай оказался совершенно черным и таким горьким, что пить его можно было только с большим количеством сахара и с печеньем из жестяной банки, стоявшей между ними на маленьком столике.

Доктор Келлет стажировался в Вене («где же еще?»), но далее пошел, говоря его словами, собственным путем. Он не считал себя чьим-либо последователем, хотя учился «на опыте всех учителей». «Продвигаться вперед нужно постепенно, — говорил он, — осторожно прокладывая дорогу сквозь хаос наших мыслей. Собирать воедино разделенное „я“». Урсула не могла взять в толк, что это все значит.

— Так что там с горничной? Ты действительно столкнула ее с лестницы?

Вопрос был задан в лоб и никак не согласовывался с необходимостью продвигаться вперед постепенно и осторожно.

— Я не нарочно.

Урсула не сразу поняла, кто такая «горничная»: Бриджет — это Бриджет. И вообще, что было, то прошло.

— Мама о тебе беспокоится.

— Я всего лишь хочу, чтобы ты была счастливой, солнышко, — объяснила Сильви, записав ее на прием к доктору Келлету.

— А разве я — несчастная? — растерялась Урсула.

— Сама-то ты как считаешь?

Урсула не знала. Похоже, у нее не было мерила для определения счастья и несчастья. Были смутные воспоминания о ярких впечатлениях, о провалах в темноту, но они ограничивались миром теней и мечтаний, который вечно маячил рядом и почти никак себя не обнаруживал.

— То есть существует как бы другая жизнь? — уточнил доктор Келлет.

— Существует. Но это она и есть.

(— Я понимаю, Урсула порой заговаривается, но к психиатру? — сказал Хью жене и нахмурился. — Она еще маленькая. У нее нет отклонений.

— Конечно нет. Просто ей требуется некоторая корректировка.)

— И алле-гоп — тебя откорректировали! Как удачно, — сказала Иззи. — Он просто мелкий жулик, этот мозгоправ, ты согласна? Будем заказывать сырную тарелку? У них «стилтон» такой зрелый, что почти шевелится. Или закруглимся и поедем ко мне?

— Я объелась, — сказала Урсула.

— И я. Тогда закругляемся. Кто платит?

— У меня нет денег, мне всего тринадцать лет, — напомнила ей Урсула.

За порогом ресторана Иззи на глазах у пораженной Урсулы направилась к шикарному автомобилю, небрежно припаркованному тут же, на Стрэнде, у знаменитого паба «Коул-Хоул», и села за руль.

— Ты машиной обзавелась! — воскликнула Урсула.

— Правда, прелесть? Осталось только кредит погасить. Запрыгивай. «Санбим», спортивная модель. Для такой погоды — в самый раз. Как поедем: красивой дорогой, по набережной?

— Да, пожалуйста.

— Ах, Темза, — произнесла Иззи, когда впереди блеснула вода. — Нимфы, к сожалению, здесь больше не живут.

Свежий, как яблоко, безоблачный сентябрьский день клонился к вечеру.

— Лондон великолепен, правда? — сказала Иззи.

Она мчалась, будто по мототреку в Бруклендсе. Это и пугало, и пьянило. Но Урсула подумала, что Иззи всю войну гоняла на санитарной машине и вернулась с фронта без единой царапины, так что набережная Виктории не сулит ей особых неприятностей.

На подъезде к Вестминстерскому мосту пришлось сбросить скорость, потому что мостовую запрудили толпы народу, пропускавшие почти безмолвный марш безработных. «Я был на фронте», — читалось на одном из плакатов. «Хочу есть, сижу без работы», — гласил второй.

— До чего же робкие, — пренебрежительно бросила Иззи. — Наша страна может не опасаться революции. Та, что была, — дело прошлое. Разок отрубили голову монарху — и по сей день раскаиваемся.

Бедно одетый человек приблизился вплотную к машине и прокричал Иззи что-то нечленораздельное, но смысл его речи был ясен.

— «Пусть едят пирожные», — пробормотала себе под нос Иззи. — Ты, кстати, в курсе, что она этого не говорила? Мария-Антуанетта?^{42} История к ней несправедлива. Никогда не принимай на веру то, что болтают о других. Как правило, это ложь; в лучшем случае — полуправда. — Каких убеждений придерживалась Иззи, монархических или республиканских, оставалось загадкой. — На самом деле, лучше не примыкать ни к одной из сторон, — заключила она.

Биг-Бен торжественно пробил три часа; «санбим» пробивался сквозь толпу.

— «Si lunga tratta di gente, ch'io non avrei mai creduto che morte tanta n'avesse disfatta». [23] Читала Данте? Непременно почитай. Это просто блеск.

Откуда Иззи столько знала?

— Да ну, — беспечно отмахнулась она. — В пансионе нахваталась. А после войны жила в Италии. Там, естественно, любовника себе завела. Обнищавший граф — это, можно сказать, de rigueur [24] для приезжающих в Италию. Ты шокирована?

23

«…Столь длинная спешила / Чреда людей, что верилось с трудом, / Ужели смерть столь многих истребила» (ит.). Данте. Божественная комедия. Ад. Песнь III. Пер. М. Лозинского.

24

Обязательно (фр.).

— Нет.

В смысле «да». Урсула не удивлялась, что между ее мамой и тетей существовал некоторый froideur.

— Реинкарнация — краеугольный камень философии буддизма, — не раз говорил доктор Келлет, посасывая пенковую трубку.

Эта вещица довлела над всеми их беседами: она либо участвовала в жестикуляции (как мундштук, так и чаша в виде головы турка, интересная сама по себе, широко использовались в качестве указки), либо становилась объектом привычного ритуала: вытряхнуть, набить, утрамбовать, раскурить и так далее.

— Ты что-нибудь слышала о буддизме?

Ничего она не слышала.

— Сколько тебе лет?

— Десять.

— Совсем еще юная. Возможно, ты вспоминаешь другую жизнь. Конечно, буддисты, в отличие от тебя, не считают, что можно вернуться из другой жизни той же личностью и оказаться в тех же обстоятельствах. Они считают, что мы движемся вперед, вверх или вниз, а иногда, полагаю, и в сторону. Цель движения — нирвана. Небытие, так сказать.

Десятилетней Урсуле казалось, что целью должно быть только бытие.