Жизнь после жизни
Шрифт:
Напевая «Плясала б я шимми, как сестренка Кейт», Иззи танцевала по спальне.
— Умеешь танцевать шимми? Смотри, это очень просто.
Оказалось не так-то просто, и они со смехом повалились на атласное покрывало кровати.
— Покуда хочется — хохочется, ага? — с комичным акцентом, как заправская кокни, выговорила Иззи.
В спальне царил невообразимый хаос: повсюду валялись юбки, атласное белье, крепдешиновые ночные рубашки, шелковые чулки, на ковре тосковали разрозненные туфли, и все это было припорошено слоем пудры «Коти».
— Примеряй, что понравится, — беззаботно бросила Иззи. — Хотя ты, конечно, такая
Урсула отказалась: а вдруг ее заколдуют? Такая одежда может запросто превратить тебя в другого человека.
— Чем займемся? — Иззи вдруг заскучала. — В картишки перекинемся? Партию в безик?
Она протанцевала в гостиную и остановилась у большого хромированного ящика, будто принесенного из корабельной рубки, — оказалось, это бар.
— Выпьешь? — Она с сомнением покосилась на Урсулу. — Только не говори, что тебе всего тринадцать лет.
Иззи со вздохом закурила сигарету и посмотрела на часы:
— На дневной спектакль опоздали, до вечернего еще долго. В Театре герцога Йоркского дают «Лондон на проводе!»{44} — говорят, очень смешно. Можем сходить, а домой отправишься попозже.
Урсула водила пальцами по клавишам пишущей машинки «ройял», стоявшей на письменном столе у окна.
— Мой рабочий инструмент, — сказала Иззи. — Хочу в ближайшем номере написать о тебе.
— Правда? И что ты напишешь?
— Еще не придумала, навру чего-нибудь, — ответила она. — Как все писатели. — Она поставила на патефон пластинку и опустила иглу. — Вот послушай. Ты ничего подобного в жизни не слышала.
И в самом деле. Вначале зазвучал рояль, но ничего похожего на Шопена и Листа, которых так мило исполняла Сильви (да и Памела тоже, но у той получалось тягомотно).
— По-моему, этот стиль называется «хонки-тонк», — сказала Иззи.
Тут вступил женский голос: хрипловатый, с американским акцентом. Можно было подумать, певица всю жизнь провела в тюремной камере.
— Ида Кокс, — сказала Иззи. — Негритянка. Бесподобно, да?
И в самом деле.
— Поет о том, как паршиво быть женщиной, — растолковала Иззи, закуривая очередную сигарету и глубоко затягиваясь. — Найти бы какого-нибудь толстосума и женить его на себе. «Лучший рецепт счастья — солидный доход». Знаешь, кто это сказал? Не знаешь? А пора бы.
На Иззи, как на прирученного лишь наполовину зверя, вдруг напало какое-то нетерпение. Тут задребезжал телефон, и она со словами «Спасительный звонок!» начала лихорадочно-оживленные переговоры с незримым и неслышным собеседником. А напоследок сказала:
— Это просто супер, дорогой мой, встречаемся через полчаса. — И повернулась к Урсуле: — Я бы предложила тебя подвезти, но через полчаса должна быть у «Клэриджа», это за тыщу миль от вокзала, потом иду в гости на Лоундес-сквер, так что проводить тебя никак не смогу. Доедешь сама на метро до «Мэрилебона»? Не заблудишься? Линия «Пикадилли», до «Пикадилли-серкус», там пересадка на линию «Бейкерлу» — и до «Мэрилебона». Пошли, выйдем вместе.
На улице Иззи сделала глубокий вдох, как будто вырвалась на свободу после томительного заточения.
— Ах, сумерки, — выдохнула она. — Фиалковый час. Прелесть, правда? — И чмокнула Урсулу в щеку. — Чудесно, что мы повидались, нужно будет еще как-нибудь встретиться. Доберешься отсюда? Tout droit [27] по Слоун-стрит, свернешь налево — и ты у станции метро
«Найтсбридж», все тип-топ. Ну, счастливенько.— Amor fati, — сказал доктор Келлет. — Знаешь, что это такое?
Ей послышалось, будто он спрашивает про нечто аморальное. Урсула пришла в замешательство: ни она сама, ни доктор Келлет не позволяли себе ничего аморального. Сформулировал этот принцип Ницше («философ»), растолковал доктор: радуйся всему, что посылает тебе судьба, и не задумывайся, хорошо это или плохо.
27
Напрямик (фр.).
— «Werde, der du bist», говоря его словами, — продолжал доктор Келлет, постукивая трубкой о каминную решетку, чтобы вытряхнуть табак (который потом, по разумению Урсулы, выметал кто-то другой). — Тебе известно, что это означает?
Урсула начала подозревать, что у доктора Келлета никогда прежде не было десятилетних пациенток.
— Это означает: «Стань таким, каков есть», — разъяснил он, избавляясь от последних крошек табака. (Бытие прежде небытия, предположила Урсула.) — Ницше взял это из Пиндара: , . Ты владеешь греческим? — Мыслями он уже был где-то далеко. — «Стань собой, но прежде узнай, каков ты есть».{45}
Урсуле послышалось «из Пиннера» — туда уехала жить старая нянюшка Хью, которая поселилась у своей сестры над какой-то лавкой в старинном доме на главной улице. Как-то в воскресенье Хью посадил Урсулу и Тедди в свой сверкающий «бентли» и повез к ней в гости. Нянюшка Миллс нагнала на них страху (а вот Хью, похоже, совсем ее не боялся), испытывала Урсулу на знание хороших манер и проверяла, чистые ли у Тедди уши. Сестра ее оказалась более приветливой: она потчевала их сладким чаем из цветков бузины и молочными лепешками с ежевичным вареньем.
— Что Изобел? — Рот нянюшки Миллс сморщился, как чернослив.
— Иззи есть Иззи, — ответил Хью.
Если проговорить это быстро, несколько раз подряд, как и сделал потом Тедди, выходило пчелиное жужжанье. Очевидно, Иззи давным-давно стала собой.
Вряд ли Ницше что-то позаимствовал из Пиннера, в особенности свои убеждения.
— Хорошо погостила у Иззи? — спросил Хью, встречая Урсулу на станции.
Вид отца в серой фетровой шляпе и длинном темно-синем габардиновом пальто внушал спокойную уверенность. Оглядывая Урсулу с головы до пят, он будто искал признаки видимых перемен. Урсула сочла за лучшее не упоминать, что ее отправили на метро одну. Приключение было не из приятных, все равно что скитания в ночном лесу, но она, как храбрая сказочная героиня, выстояла и теперь лишь пожала плечами:
— Пообедали «У Симпсона».
— Хм, — только и сказал Хью, будто пытаясь найти в этом тайный смысл.
— Слушали, как негритянка поет.
— «У Симпсона»? — изумился Хью.
— У Иззи дома пластинку поставили.
— Хм.
Отец придержал дверцу «бентли», и Урсула забралась на дивное кожаное сиденье, внушавшее такую же уверенность, как и сам Хью.
Сильви считала стоимость этого автомобиля «разорительной». Он и вправду был умопомрачительно дорогим. За время войны Сильви привыкла к бережливости: обмылки не выбрасывались, а расплавлялись в мисочке на огне и использовались для стирки, простыни сдвигались от краев к середине, старые шляпки получали новую отделку.