Жизнь прекрасна, братец мой

— Будь я поэтом, я бы не писал стихи о любви.

Возвращаясь домой, Ахмед поймал себя на том, что повторял старинный бейт: «Слушай тот ней, как он поет — о скорби разлуки речь он ведет».

Два месяца спустя Рашида арестовали как английского шпиона. Его задержали у дверей турецкого посольства, где он надеялся укрыться. Ахмеду вспомнилась батумская история с печатью. Он не стал рассказывать Аннушке, что Рашида арестовали. Рашида сослали в Сибирь. Он сбежал, в 1929 году вернулся в Стамбул и в одной газете опубликовал несколько статей на тему: «Как я стал большевистским комиссаром народного образования». Работал в госбезопасности.

ДВАДЦАТАЯ ЧЕРТОЧКА

Ахмед проснулся от головной боли. Измаил, уходя, вновь не закрыл за собой дверь. Каждый раз Ахмед немедленно вскакивал с кровати и бросался ее закрывать, зажигал лампу, а сегодня он не шевельнулся. В приоткрытую дверь виднеется рассвет. Насос все гудит и гудит, гудит и гудит, прямо у меня в голове. Началось? Эта головная боль — та самая? Двадцатый день. Протянув руку, он взял с табуретки книгу. В который день начинаются головные боли, не написано. Он зажег спичку, поднес к глазам, так близко — вот-вот ресницы загорятся. На огонь он смотреть может. Но еще рано, на двадцатый день боязнь огня появиться не должна. Он заглянул в книгу. Там не написано, в какой день это начинается. Встал, принял аспирин. Есть не хочется. Потеря аппетита. Заварил чай. Чай выпил с удовольствием. Обрадовался, но голова просто раскалывается. Еще аспирину. Закрыл дверь. Зажег лампу и поднес к носу. Все нормально. Застелил постель. Посмотрел на черточки на двери. Все примерно одинаковой длины, одинаковой толщины. Ему захотелось начертить двадцатую черточку, но он передумал. Начерчу вечером… куда мне спешить? На обрывке газеты он рисует кота. Порвал, выбросил. Повторял: «В какую гавань держит путь стомачтовый тот корабль?»

Давай начнем нашу игру, хотя ведь мы больше не собирались играть? Сегодня — в последний раз. Он сел на табуретку, словно «Мыслитель» Родена, только что не голый. Он пытается поймать хоть одну из роящихся мыслей. Мысли в голове у человека роятся одна на другой, одна в другой, одна над другой, тонкие и грубые, длинные и короткие, иногда одни порождают других, иногда же в их толпу вторгается нечто, совершенно далекое, никак с ними не связанное, врывается, вторгается и затем, пустив корни, разрастается вширь. Стоит человеку поддаться этой игре, путь к безумию открыт. Одно из правил этой игры — произносить громко вслух те мысли, которые удалось поймать, удалось ухватить. Но ты можешь поймать далеко не все. Наши сны, которые, казалось, мы видим часами, в реальности длятся мгновение. Я где-то читал об этом или выдумал сам? Головная боль слабеет. Выть, как собака. Верно, человек теряет рассудок. Да вряд ли это дерьмо случится. Надо думать о чем-то другом. Думаю по порядку. О чем это я думаю? О том, что думаю по порядку. Думаю о том, что думаю. Думаю о мыслях, которые проносятся у меня в голове. И в голове не проносится ничего иного, кроме как мыслей о том, что проносится. Бумага в дверных щелях. Пистолет, куда Измаил кладет пистолет? Мустафу Субхи ведь в затылок из пистолета… Голова больше не болит. У Аннушки над левой грудью есть родинка. Фитиль лампы. Почему я не стал искать Юсуфа в Стамбуле? Нашел бы — так и что ж с того? С розовощеким Осман-беем мы столкнулись нос к носу на Бейоглу, он отвернулся и прошел мимо. Голова перестала болеть или еще болит? Рашид, наверное, умер в Сибири.

Ахмед встал, принялся читать роман, который вчера принес Измаил. Посмотрел на часы. До обеда еще десять минут. Обедает он ровно в четверть первого, минута в минуту.

ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЧЕРТОЧКА

— Моя мать приехала, Ахмед…

— Когда?

— В обеденный перерыв смотрю — она ждет у входа. Устроил ее в гостинице. Пришел сказать тебе, чтобы ты не волновался. Вернусь через два-три часа. Сказал ей, живу в общежитии. Ах, милая моя матушка, как бы я хотел вас познакомить. Это, конечно, невозможно, но если бы ты мог ее видеть!.. Моя матушка — как раз такая, какие бывают в романах, в чудесных историях… Ладно, потом еще расскажу. После работы я зашел к ней в гостиницу. Сказал: «Скоро приду».

— Ну, тогда не заставляй бедную женщину ждать.

— Я тебе ни разу не рассказывал о своей матери. Вообще-то я никогда никому не рассказываю о матери. И если в какую-нибудь бабу втрескаюсь, тоже никому не рассказываю.

— В мой огород камешек?

— Да нет, братец мой, у каждого свои недостатки.

— Ну все, кончай трепаться да ступай.

— Матушка у меня такая, какие бывают только в книжках. Никогда не считалась с собой, работала прачкой, штопала солдатам белье, лишь бы я закончил ремесленное училище.

Ахмед не стал спрашивать: «А кем был твой отец? Почему тебя растила только мать? Что случилось с отцом?»

— Не заставляй ее ждать…

— Ухожу, ухожу. Ты бы только видел ее: крохотная, щупленькая…

Ахмед не стал спрашивать: «Откуда она приехала? Чем она сейчас занимается, с кем живет?»

— Она пробудет здесь три-четыре дня. Ты не жди меня, ложись.

— Топай давай!

Измаил сделал то, чего никогда не делал. Он бросился Ахмеду на шею. Они обнялись. Измаил ушел. Ахмед погасил лампу и приоткрыл дверь. Он видит звезды.

Ахмед только сейчас заметил, что он вот уже несколько месяцев ни разу не вспоминал мать. Ему стало грустно. Мать моя прачкой ради меня не стала, не изматывала себя. Но разве я люблю свою мать так, как Измаил? А мать ведь у меня красивая.

— Аннушка, все женщины со стороны моей матери — одна красивее другой.

— Ты, видно, пошел в отца.

— Верно… Сейчас, дай-ка посчитать, матери должно быть около сорока.

Мы греемся на солнце на скамейке у памятника Пушкину на Страстной площади. Воскресный день.

— Как зовут твою маму?

— Гюзиде.

— Гьюзиде?

— Не Гьюзиде, а Гюзиде. У вас всех это «ю» никак не получается.

— А ты «ц» не можешь выговорить!

— Моя мать пишет стихи по-французски.

— Любовные стихи?

— С какой стати?.. Она же замужем. Взрослая женщина.

— Ну и что?

— Как это — ну и что? Кому она должна писать любовные стихи — отцу?

— Почему это отцу?

— А тогда кому?.. Мать любит играть Бетховена на фортепиано. А отец разбирается только в турецкой музыке. Как-то раз в интернате я заболел. Отправили меня в лазарет. Пришла мать. Подняла вуаль. А в комнате были доктор и учитель истории. Я ей говорю: закрой лицо. Я с детства жутко ревновал мать.

Показался секретарь партийной ячейки Петросян. Он был задумчив. Грыз семечки и сплевывал шелуху. Увидел Ахмеда и Аннушку.

— Здравствуйте, ребята. Послушай, Ахмед, мне нужен материал о сегодняшнем состоянии земельной собственности в Турции. Кое-что я нашел, но и у тебя…

— У меня нет материала.

— Ты что, ни разу в Турции не бывал в селах?

— Бывал.

— А в селах что, этим не интересовался?

— Нет.

— И ваша партия ничего не публиковала на эту тему?

— Вряд ли.

Петросян посмотрел на Ахмеда с явным огорчением.

— А ты все-таки расскажи мне, что видел там, в деревнях.

Он дал Аннушке пригоршню семечек. Постоял немного, словно бы собирался что-то еще сказать, а затем ушел. Запел под нос какую-то армянскую песню.

Аннушка сказала:

— Я бы могла влюбиться в этого Петросяна.

— Этого еще не хватало… Почему же ты не влюбилась? Почему могла бы влюбиться? Считаешь его симпатичным? Мужчины, которых женщины считают симпатичными, вовсе не симпатичны, с точки зрения мужчин, а женщины, которых мужчины считают симпатичными, не симпатичны, с точки зрения женщин.

— Я бы могла влюбиться в Петросяна не потому, что он симпатичный, хотя он и на самом деле симпатичный, а потому, что он знает, что ему осталось жить несколько месяцев, и живет себе так, будто не умрет никогда.

— И после его смерти ты бы ни на кого больше не стала смотреть.

— Думаю, что да. Хотя кто знает, все может быть…

Они поднялись. Ахмед спросил:

— Куда мы идем, Аннушка?

— Я иду домой, мне надо постирать.

— Можно мне с тобой?

— Пойдем, если хочешь.