Жизнь, прожитая не зря

— Э, дура, куда ломишься? Сюда иди, э! — кричал он.

Девушку отбили оказавшиеся рядом ППСники.

Через день о случившемся знала вся округа. Стоило Инне выйти из дому, старательно пряча в воротник распухший нос, как она тут же слышала за спиной наглые смешки. До боли стиснув зубы и потупив в землю злые глаза, она быстр шла через дворы, чувствуя, как её фигуру ощупывает полтора десятка нахальных пытливых глаз. Смешки по мере её удаления превращались в громкий гогот.

После этого случая Инна сделалась скрытной. Дома врала, что добросовестно учится в университете, хотя на самом деле вместо лекций и семинаров таскалась с однокурсницами по паркам и кафе. И потому неудивительно, что на первом же экзамене ей влепили заслуженную «двойку».

— Да эти уроды просто денег с меня хотят! Там вообще своими силами учиться невозможно. Все платят, — оправдываясь со злостью, говорила Инна родителям.

Говорила громко, страстно, и её возмущение казалось искренним, неподдельным.

— Да у нас староста списки составляет к каждому экзамену — кто сколько дал, — напирала она. — Кто не платит, тот не учится.

Инне поверили.

Однако скудных родительских денег не хватило, чтобы удовлетворить аппетиты всех преподавателей, с которыми за эти несколько месяцев Инна успела настолько испортить отношения, что те, тянули теперь взятку скорее даже из вредности, из желания её проучить. Потому-то она и насела на брата, настырно выпрашивая у него тысячу рублей.

— Ну, ты же работаешь, у тебя должны быть деньги, — канючила она. — Мне всего тысяча нужна. Ведь правда отчислить могут.

— Да мне до зарплаты ещё две недели, — вздыхал Николай. — Где я тебе сейчас её возьму?

— Ну как — где? Ведь должно же быть хоть что-то. Не может быть, чтобы «штуки» у тебя не было!

Николай вздыхал ещё тягостнее.

— Вот у них, — под словом «них» Инна подразумевала горцев. — Брат бы достал деньги. По-любому бы достал! Ведь сестре же надо — не чужому дядьке, — громко восклицала она.

Николай был человеком податливым, потому, в конце концов, сдался. Его скромной зарплаты электрика — а он, не в силах никуда устроиться после окончания вуза, вынужден был пойти работать простым электриком — действительно не хватало, поэтому пришлось занимать у Ашота — сына владельцев кафе, которого он знал с детства. Армянин денег дал, однако настойчиво просил вернуть долг в течение месяца.

Инна, «толкнув» экзамены, сессию, наконец, закрыла. И моментально сделалась с братом прежней: холодной, насмешливой, чёрствой.

Время шло, Николая обманули с зарплатой, выдав почти вдвое меньшую сумму даже из тех грошей, что ему полагались. Поэтому рассчитаться вовремя он не смог.

Вчера, позвонив по телефону, Ашот бросил жёстко:

— Э, короче: запарил ты уже. Мне «лапа» нужна.

— Да я как раз. я хотел как раз, — забормотал Николай в ответ.

— Бабу хотеть будешь, — перебил его Ашот. — А мне «лапа» конкретно нужна. Завтра нужна. Понял?

Николая грызло ощущение вины. К тому же он вспомнил, как одного его знакомого дворовые «быки» избили недавно до полусмерти за давнишний долг в шестьсот рублей. Всего в шестьсот — даже не тысячу. И поёжился боязливо.

Остановив маршрутку на повороте, он долго возился в кармане брюк, выковыривая пальцами мелочь. И мысленно клял себя за то, что не догадался расплатился с водителем заранее. На часах было без двух минут восемь.

Выбравшись, наконец, наружу, Николай проворно нырнул во двор и проскочил мимо «Джипа», стоявшего прямо посреди единственного, ведущего туда с улицы прохода. Тёмное тонированное стекло на правой передней дверце опустилось до половины, и оттуда по его сутулой спине скользнул цепкий, внимательный взгляд. Но Николай ничего этого, естественно, не заметил.

II

Станица Внезапная стояла на Тереке. Более трёх веков мутные неспокойные воды реки неслись мимо неё. Они помнили суровых бородатых людей в овчинных папахах, построивших на её диком, поросшем кустарником берегу первые деревянные хаты. Дочерна загорелые, темноволосые гребенские казаки с обветренными лицами спустились с лесистых гор и заложили здесь станицу. И стали зваться терскими. Они насадили вдоль берега фруктовые сады и виноградники, пасли коровьи стада да конские табуны и ловили в Тереке рыбу, выгребая сети с огромными бронзово-золотистыми бешеными сазанами, большеротыми и ленивыми сомами да трепещущими серебристыми краснопёрками.

Многое повидал Терек. Когда-то по его берегам проносились орды кочевников. Их бывало столько, что поднятая конскими копытами сухая пыль вздымалась чёрным облаком к небу, закрывая солнце. Окрестные люди в ужасе бежали в густые леса, забирались на высокие горы — лишь бы подальше от этих степей, по которым огненным смерчём несутся жестокие кочевые племена.

Потом вместо них пришли казаки, и осели здесь основательно, на века. По всей реке зазвучала плавная и раскатистая русская речь.

Иногда из северных песчаных пустынь, из бурунов, словно жаркий ветер-суховей, налетали ногайцы. Или приходили с запада полчища крымских татар. Угоняли скот, рубили людей, уводя с собой уцелевших. Прикрученные верёвками, вереницы невольников бессильно тащились вслед за конями, а круглолицые татары с весёлым злым хохотом подгоняли кнутами изнемогших, валящихся на землю.

К станицам крались с гор хищные шайки абреков. Иной раз, спрятавшись в густых прибрежных камышах, они по нескольку дней сидели там, зорко высматривая добычу. А потом, выбрав момент, нападали внезапно, точно волчья стая. Грабили, резали, жгли и сразу бросались назад, за Терек. Казаки мстили жестоко, шли походами в горы и выжигали немирные аулы.

Потом Терек видел страшную Гражданскую войну, когда все станицы по его берегам пылали, а река несла к Каспийскому морю горелые брёвна вперемешку с раздувшимися от тления человеческими телами. Казалось, терцам пришёл конец. Их — «народ-эксплуататор» — беспощадно истребляли красные, а изнемогшие, едва живые станицы, в которых оставались лишь женщины да стариками, громили ингуши и чеченцы.

Многие сгинули в том огненном смерче, рассеялись, исчезли на век. Но глубок, живуч оказался терский корень. Поруганные пепелища отстраивались, а уцелевшие люди упрямо цеплялись за родную землю, ещё не зная, как им теперь жить дальше.

Затем пришла новая война, и Терек увидел серые мундиры немецкой пехоты и чёрные петлицы СС. И опять налетали с гор чеченцы, и снова запылали станицы.

Немцев прогнали навсегда, чеченцев — всего лишь выслали на тринадцать лет. Все эти годы тихо было на Тереке. Люди оживали понемногу, веря, что на их истерзанную землю пришёл покой.

Однако вскоре чеченцы вернулись. И тотчас потекли первые кровавые ручейки — алые, зловещие. Словно предвестники новых, но уже не ручейков, а рек.

С каждым годом русскую речь на Тереке всё сильнее разбавлял гортанный чеченский говор. Неудержимый поток хищных остроносых горцев хлынул на равнину, в пыльные степи. И в станицах поселилась с той поры тревога. Поначалу она была неясной, глухой. Как у человека, у которого начало вдруг протяжно саднить сердце. Люди сделались задумчивые, мрачные.