Жизнь Вивекананды

Как странно, что эта вера не столкнулась с верой Вивекананды!

Он должен был поразиться целым рядом неожиданных совпадений — столь резкого, столь настойчивого у Уитмена, столь прочного ощущения странствий личности "через триллион" лет и ее постоянных "воплощений" [84] , в которых учитываются и прибыли, и убытки всех предшествующих существований. Atman Brahman, двойное "я", из которых ни одно не хочет склониться перед другим [85] — сеть майи, которую он разрывает [86] , и в расширенных просветах — сияющий взгляд бога, "круг, созданный из множества кругов; о ты, кипящее начало, ты, скрытое зерно, ревностно хранимое, ты, центр" [87] , - великолепная "Песнь о Всеобщем" [88] , в которой осуществляется слияние противоположностей в гармонии, — это слияние всех религий, всех верований и отрицаний и даже сомнений, всех темпераментов мысли, эта общность всех душ мира, которая и была в Индии заветом, данным Рамакришной своим ученикам [89] , - "Все есть Истина!" [90]

84

Реальное тело не может умереть. Всякое реальное тело переходит в соответствующие сферы, унося опыт, который оно приобрело от самого момента рождения до момента смерти ("Отправление из Пауманока").

"Переход души, не только жизнь, Смерть, много смертей, я воспеваю…"

("Обломки на берегу")

"Песнь о самом себе" развертывает великолепную панораму "с вершины вершин лестницы", — "очень далеко в глубине, огромное первоначальное Небытие", затем путь "я", "циклы годов", которые несут его "с одного берега на другой, гребя, гребя, как веселые лодочники" с уверенностью, что, что бы ни случилось, цель будет достигнута.

"…И что я приду к моим целям сегодня, или через сто тысяч лет, или через десять миллионов лет".

В поэме "Мысль о времени":

"Что-то, что уже давно готовилось, безликое, пришло и оформилось в вас. Пусть, кто хочет, уходит или приходит, вы отныне под защитой Закона движения вперед, или метаморфозы нельзя избежать".

"Песнь осторожности" (в "Осенних ручьях") устанавливает, согласно закону индусских Карм, что "всякое движение влияет на будущие рождения", но Уитмен неудачно применяет здесь выражение из делового языка: "помещение капитала на будущее" ("Единственно хорошие помещения капитала — это милосердие и личная сила").

Самая, может быть, захватывающая из этих песен, "Лица" (в сборнике "От полудня к звездной ночи") рассматривает самые отвратительные лица как "намордники", надетые на время, и которые, будучи сняты позже, петля за петлей, откроют прекрасный лик:

"Вы думаете, что они меня удовлетворили бы, если бы я считал их самоцелью?" "…Я вернусь (посмотреть на них) через двадцать или сорок веков".

Незадолго до смерти, наконец, он сказал: "Сейчас я вновь приемлю одно из моих многочисленных странствий, я поднимаюсь по ступеням моих аватаров, в то время как меня без сомнения ожидают и другие" ("Прости" в "Прощальных песнях").

85

"Я, которое есмь я сам… Я верю в тебя, моя душа, другой, который есмь я, не должен склониться перед тобою, и ты не должна склониться перед другим…" ("Песнь о самом себе").

86

Его преданный друг О'Коннор говорил о нем: "Человек, который разорвал личины и иллюзии и вернул самым обыкновенным вещам их божественное значение" (ср. Бэк, Walt Whitman, стр. 124–125, и Базальгетт, указ. соч., стр. 258).

87

"Посвящения". Разве это не звучит как ведический гимн?

88

"Перелетные птицы".

89

Я не презираю вас, жрецы всех времен на всей земле. Моя вера — самая большая и самая малая из вер, Она обнимает все культы, древние и новые, и остальные, Какие были между древними и новыми… Пребывайте в мире, скептики, мрачно отчаявшиеся, Среди вас я найду место, как и среди всяких других…

("Песнь о самом себе")

"Я думаю, что материализм истинен и что спиритуализм истинен…"

("С предшественниками" в "Перелетных птицах")

В том же сборнике он поднимает тот же протест, что и Рамакришна, против всяких попыток основать на нем лишнюю теорию или школу:

"Я заклинаю, чтоб на мне не строили ни теории, ни школы, Я заклинаю вас оставить все свободным, как я сам оставлял все свободным!"

("Я сам и мои близкие")

Наконец, как Рамакришна и Вивекананда, он высказывает абсолютный отказ от участия в политике, он проявляет отвращение к каждому социальному акту, действующему внешними способами (ср. Базальгетт, указ, соч., стр. 425, и беседу с Г. Траубелем: "С Уотом Уитменом в Кэмдене", стр. 193–216). Единственная реформа, к которой он стремился, была реформа чисто внутренняя: "Пусть всякий человек, независимо от класса и положения, культивирует и обогащает свою человечность".

90

В сборнике: "От полудня к звездной ночи".

И даже некоторые черты отдельных людей — не были ли они родственны друг другу? Эта высокомерная гордость, равняющая себя с богом [91] , этот воинственный дух великого кшатрии, врага покоя, брата войны, который не боится опасности и смерти [92] , который их призывает, — этот культ Страшного, напоминающий мрачные и прекрасные исповеди Вивекананды Sister Nivedita во время мистического паломничества в Гималаи [93] .

91

"Ничто, даже Бог, не значит для кого бы то ни было больше, чем он сам… Я, любознательный ко всему, нисколько не любознателен относительно Бога… Я не представляю себе, чтобы могло быть что-либо более чудесное, чем я сам. Почему бы мне хотеть видеть бога лучше, чем я его вижу в свете его дня?.. Я вижу бога на лицах мужчин и женщин и на моем собственном лице, в зеркале".

("Песнь о самом себе")

"Не земля велика и не Америка велика. Велик я, или предназначен быть великим!.. Всякая теория вселенной неизбежно приходит к одной личности, Именно к Тебе".

("На берегу голубого Онтарио")

92

"Я враг покоя и делаю других такими же. Мои слова — оружие, полное опасности, полное смерти, Я возник из тех же элементов, что и война…"

("Удары барабана")

93

"Я вас считаю особенно своими, вы, страшные, угрожающие образы. Мать, склони, склони ко мне свой лик. Я не знаю, для какой цели все эти заговоры, и войны, и преступления. Я не знаю, удается ли триумф, но я знаю, что через войны и преступления дело твое продолжается…"

("На берегу голубого Онтарио")

И, однако, я столь же ясно вижу, что в Уитмене могло не нравиться Вивекананде: эта неестественная смесь "New York Herald" и Гиты, которая вызвала такую улыбку у Эмерсона, — этот метафизический журнализм, эта дешевая, собранная по словарям, эрудиция, этот немножко ярмарочный наряд бородатого Нарцисса, это огромное довольство собой и своим народом — этот демократический американизм, ребяческая суетность, вульгарность, распускающая перья перед зеркалом, — все это должно было возбудить аристократическое презрение великого индуса — особенно компрометирующая близость этого идеализма с подозрительными забавами "метапсихики", спиритизма, привидений и т. п. [94] , чего Вивекананда никогда не терпел.

94

Одна из последних поэм "Непрерывности" (в сборнике "Часы моих семидесяти лет") навеяна (он сам это говорит) разговором с одним спиритом. Он питает твердую уверенность, подтвержденную много раз, в реальном возвращении мертвых в среду живых:

"Живые взирают на покойника взглядом своих зрачков, Но есть другой живой без зрачков, который медлит, с любопытством рассматривая покойника".

("Мысль о времени")

"Живые существа, тождества, безусловно находящиеся среди нас в воздухе в эту минуту, хотя мы не знаем этого…"

("Отправление из Пауманока")

Он убежден в различии между "реальным телом" и "телом сброшенным": "Труп, который ты покинешь, будет лишь сброшенными останками… (Но твое) духовно-телесное я, которое вечно… безусловно сохранится". (Ср. "Тому, кто скоро умрет" в сборнике "Шепчет Божественная Смерть").

"Мое я избавляется от своего сбрасываемого тела, которое будет сожжено, развеяно в прах или похоронено, Мое реальное тело остается, мне несомненно, для других сфер".

("Песнь радостей")

Но эти столкновения не могли уничтожить притяжения, которое оказывал этот мощный магнит на металл души такой личности, как Вивекананда. Они и не уничтожили его, потому что мы имеем доказательства, что Вивекананда читал в Индии "Листья травы" и что он называл Уитмена саньяси Америки [95] , утверждая, таким образом, их общее родство. Следует ли поэтому думать, что он сделал свое открытие лишь к концу своего пребывания в Америке, ибо во время этого пребывания ни одно слово из подробного описания, опубликованного его учениками, не упоминает о нем?

95

Ср. "Жизнь Вивекананды", написанную его учениками, т. III, стр. 199. В Лагоре, в конце 1897 года, вскоре по возвращении из Америки, Вивекананда, найдя в библиотеке одного из своих индийских друзей, Тиртхи Рама Госвами (который позднее поехал в Америку под именем Свами Рамтиртхи и который тогда был преподавателем математики в одном из колледжей Лагора), экземпляр "Листьев травы", попросил его на время, чтобы прочесть или перечесть (трудно сказать, что именно, по тексту биографии, которая добавляет: "Он имел обыкновение называть Уитмена саньяси Америки", причем остается неизвестным, составил ли он это суждение после или еще до этого дня).

Как бы то ни было, дух Уитмена был налицо, доказывая, что Америка была готова принять индийскую мысль. Она шла навстречу. И старый кэмденский пророк торжественно возвестил пришествие Индии:

К нам, о мой город, Идет прародительница, Гнездо языков, та, что завещала нам поэмы, народ древности, Народ Брамы идет… [96]

Он открыл ей объятия. Он поручил "Храму демократии" Америки — путника во имя религии, странника Индии:

96

"Кортеж на Бродвее" (A Broadway Pageant).

"Прошлое также покоится в тебе… Ты имеешь великих спутников. Почитаемая духовная Индия плывет в сей день с тобою вместе". [97]

Индийские биографы Вивекананды совершили, таким образом, досадное упущение, не назвав Уитмена в первом ряду тех, чья мысль приветствовала чужеземного гостя на Новом континенте.

Но, поставив его вновь на подобающее ему место, рядом с Вивеканандой, плечо к плечу, с той же шириной плеч, остережемся все же преувеличить его влияние на Америку. Этому Гомеру "массы" [98] не удалось проникнуть в массу. Этот провозвестник великих судеб демократии в Америке умирал непонятым, почти незамеченным демократиями Нового света. Этот певец "Божественного среднего" [99] был любим и почитаем лишь избранным кругом художников, и притом, может быть, больше английских, чем американских.

97

Ты, Мать, с твоими равными детьми" (Thou Mother with Thy Equal Brood).

98

"Я пою себя, одиночную, единичную личность. И все же произнеси Демократическое слово, слово "Массою". Это — первое слово "Посвящений", во главе книги И мое (мое слово), слово современного века, слово "Массою". Слово, означающее веру, которая никогда не обманывает…"

("Песнь о самом себе")

99

"О эти темы равенства, о божественная середина…"

("Отправление из Пауманока")

Он возвещает в будущем "Свободу и божественную середину". ("Пробегая эти дни мира" в сборнике "От полудня к звездной ночи").

И его последнее слово — его поэма "Прощай, моя фантазия!" — провозглашает слова:

"Я пою обыкновенную массу, вселенскую армию средних".

Но так бывает почти со всеми предтечами. И от этого они нисколько не меньше являются истинными представителями своего народа, даже если их народ их не признает: в них освобождаются раньше срока глубинные силы, которые таит человеческая масса и которые она подавляет: они возвещают об этих силах. Рано или поздно они дадут взрыв. Личность, подобная Уитмену, была гениальным провозвестником скрытой души, которая спала (и сейчас она еще не совсем пробудилась) в океанических глубинах родного ему народа Соединенных Штатов.

V. Проповедь в Америке

Из всей этой совокупности духовных проявлений, картину которой я мог здесь лишь набросать и углубленное исследование которой я оставляю историку новой души Запада, становится понятным, что мысль Соединенных Штатов, обработанная за полвека этими ферментами, более чем какая-либо другая из всего Запада оказалась подготовленной принять Вивекананду.

Едва он начал говорить, как к нему потекли мужчины и женщины, жаждущие его услышать. Они приходили из всевозможных кругов: из гостиных и из университетов, истинные и чистые христиане, так же как агностики и искренние вольнодумцы. Что поражало Вивекананду — что и сейчас поражает нас, — это то, что на этой молодой и в то же время старой земле, которая остается загадкой, надеждой, ужасом для будущего, — всюду встречались зарождающиеся бок о бок возвышенные и мрачные силы, безмерная жажда истинного, безмерная жажда ложного, полное бескорыстие и нечестивый культ злата, детская искренность, ярмарочное шарлатанство. Несмотря на страстные порывы, которые порой вызывал его бурный характер, он был достаточно велик душою, чтобы держать в равновесии и свои симпатии и антипатии; он всегда умел отдать должное добродетели и действительным силам англосаксонской Америки.

В сущности, хотя то, что он создал на этой почве, было прочнее, чем где-либо в Европе, он никогда не ощущал ее так твердо под ногами, как в Англии, которую он узнал позднее. Но нет ничего великого в новой Америке, к чему он не приблизился бы с почтением и чего он не привел бы с восхищением в пример и подражание своим соотечественникам: экономические системы, промышленную организацию, народное просвещение, музеи и картинные галереи, успехи наук, учреждения гигиены и социальной помощи. Краска бросалась ему в лицо, когда он сравнивал замечательные достижения Соединенных Штатов в этой области, щедрость расходования общественных средств на общественное дело, с социальной апатией своей родины. И он, всегда готовый бичевать жестокую гордость Запада, готов был еще более жестоко унижать гордость Индии, подавляя ее примером социальных достижений Запада.

"О палачи!.." — восклицает он, выйдя из образцовой женской тюрьмы, где с арестантками обращались вполне гуманно, вспоминая о жестоком равнодушии индусов к бедным и несчастным, которые не имеют никакой возможности спасения… "Ни одна религия на земле не нашла более величественных слов, чтобы проповедовать человеческое достоинство. И ни одно общество не угнетает своей пятой несчастных так безжалостно, как индусское общество. Этому виной не религия, а лицемерные фарисеи, саддукеи".

Поэтому он не перестает заклинать, пробуждать, толкать молодежь Индии:

"…Препоясайте ваши чресла, дети мои! Я призван Господом, чтобы сказать вам это… Надежда на вас, на малых, на кротких, на верных. Любите несчастных; а что до помощи, то взирайте на небо! Она явится! Я странствовал годы с этой тяжестью на сердце и этой мыслью в голове. Я стучал во все двери, к богатым и великим, с истекающим кровью сердцем. Я прошел полмира, чтобы достичь этой чужой земли, ища повсюду помощи. Господь поможет мне. Возможно, что я погибну на этой земле от голода и холода. Но я завещаю вам, юноши, мою любовь, мою борьбу за бедных, за невежественных, за угнетенных. Целуйте землю перед Господом и принесите им в жертву всю жизнь! Дайте обет посвятить все ваше существование искуплению этих трехсот миллионов, которые падают, падают все ниже с каждым днем! Слава Господу! Мы победим. Сотни погибнут в борьбе. Но сотни возобновят борьбу. Любовь и вера! Жизнь — ничто. Смерть — ничто. Слава Господу! Идем! Господь — наш вождь. Не глядите назад, на падающих. Вперед!.."