Жнецы Грез

Делом пяти минут было зайти на страничку соответствующего ресурса, найти и заказать билет на ближайший самолет Москва - Кемерово. Еще минут двадцать на сборы. Рюкзак: бумажник, документы, джинсы, пара маек, носки, трусы, свитер, ветровка, фонарик и нож. Мало ли? Абсолютный минимум, чтобы добраться, а там - видно будет. Еды, если надо, и на вокзалах полно. И три часа... Три долбаных часа на то, чтобы справиться с этим мерзким, детским страхом. Страхом, что если кто-то узнает - обязательно попытаются остановить! И что у него не хватит решимости не остановиться. А потом - стыд. Всепоглощающий, отчаянный стыд, какой, наверняка, должны испытывать предатели, если в них еще осталось что-то от того, кем они были до факта измены.

Вот что управляло Димой, когда он рассылал эти противоречивые депеши на крыльях радиоволн перед тем, как, опять же, трусливо отключить телефон.

Как вам это?

" Мам, прости. Все, что я вспомнил... все, что я вам еще двенадцать лет назад рассказывал - все это правда! Не держу на вас зла за то, что не поверили. Звучит и правда бредово. И вы не держите зла на меня – я должен знать, что с ними все в порядке . Я вернус ь."

Или лаконичное?

"Папа, прости. Я должен. В конце концов, я - сын военного!"

А вот еще:

" Серега, прости. Я не могу иначе и тебя впутывать в это не в праве. Это мое дело. Мое и их. "Четверку" найдешь у автовокзала. Загляни под заднее сидение. Половину завези моим родителям. Сотку – Юле. Остальное - твое. Понимаю, что обижу этим тебя, и вас всех, но, возможно, это хоть как-то компенсирует. Не знаю, когда вернусь."

Шедевр, не так ли?

Не так! Потому, что шедевр - вот:

" Юленька, прости. Дело и вправду не в тебе. А может, даже не во мне... Прощай. "

Он вымучивал

Да ты хренов драматург, Дим...

сообщения одно за другим и сохранял, чтобы потом отправить их разом и, тем самым, сократить вероятность того, что кто-то успеет ответить, до минимума. Получилось. Телефон с последним вжиком сверкнул заставкой и погас. В следующий раз он оживет уже бесполезной вещицей и не здесь.

Дима вернул усталый взгляд за стекло автобуса и через пару мгновений уже спал. За четыре часа до этого, почти сразу после ухода Сереги, он все-таки открыл коробку. И все его сознание поглотил бушующий пожар. Возвращайся! Возвращайся! Пора домой! Домой!

Часть II.

Глава IV .

22 се нтября 1999 год. Россия. Сибирь.

Измученная временем и не избалованная ласковой рукой авто-слесаря лазурная "шестерка" скользила по старой бетонке на запад. Мокрый шорох лысой резины прерывался двойным стуком на каждом стыке плит и отражался эхом от обступивших по бокам этот участок дороги вековых древесных старцев, еще облаченных в унылые мантии уходящего лета. Ровный тихий рокот двигателя выдавал нейтральную передачу - автомобиль ехал под горку, изредка притормаживая, чтобы не слишком разогнаться. Капельки недавнего ливня на помятом корпусе дрожали от встречного ветра, расползались назойливыми дорожками по лобовому стеклу - их то и дело размазывали старые дворники, скрежеща задубевшими резинками, - только ухудшали обзор. Неторопливо повернув южнее, дорога вырвалась из окружения лесополосы, порыв ветра чуть качнул машину влево. Она отреагировала каким-то неловким рывком в противоположную сторону, тугим включением второй передачи и сизым дымовалом из выхлопной трубы. На подернутых ржавчиной хромированных колпаках и бампере заиграли лучи закатного солнца, и озорные зайчики поскакали по вереску на обочине. Очередной поворот вернул "шестерку" на западное направление. Пролесок вновь поглотил железобетонный "автобан" (так его в шутку называли местные). Автомобиль опять перешел на нейтралку и поплелся вниз по склону.

Водитель одинокого авто - сухого телосложения мужчина, на вид лет шестидесяти, на самом же деле куда моложе - Николай Пименов. Всклоченные черные волосы, густо вымазанные седой патиной, прямой челкой ниспадали на высокий, изрытый складками лоб с поперечными рубцами. Типичные славянские черты еле угадываются в загорелой, с жирной белой полоской шрама на щеке, алкогольной опухоли лица, покрытой щеткой многодневной небритости. Обвисшие скулы сплошь покрыты причудливой паутиной полопавшихся капилляров. Бывшие когда-то карими глаза бесстыдно взирают из под заплывших век туманным взглядом на небесный стриптиз. Как на том знаменитом фото Мэрилин Монро, которое с первых лобковых волос не дает ему покоя, но в других тонах: восходящий поток влажного воздуха приподнимает розовую облачную юбку, обнажая прелесть красотки - почти пурпурное зевающее лико дневного светила уже на треть скрытого в мягкой подушке горизонта. Находите странным, что под подолом у нее скрывается лицо? Так загляните под любой! Не это ли истинный облик женщины? Не только это ли, в конце концов, то единственное, что нужно от нее мужчине? Ну, и где твои смущенные белые ручки, пытающиеся сгладить конфуз, и невинный бантик развратно-алых губ, увенчаных пикантной мушкой? А? Дрянная ты девка! Сексист ли Николай? О, да! Тот еще, мать его, сексист. Так ни разу и не познав женщины, он ненавидел за это каждую из их племени...

Сегодня Николай возвращается с кладбища. Он редко ездит туда теперь. А зачем? Опять следить за могилами тех, кто уже не нужен даже родным? На хрен! Поговорить хотя бы с мертвыми родителями? Нет!

Он не чувствовал в такие моменты какой-то особой мотивации, просто просыпался и знал: "Ну, вот! Тот самый день!" И даже не выпивал с утра до вечера по такому случаю. Не важно, что подлый акт мести за равнодушие к его горю со стороны местных жителей или Бога (или за что там и кому мстило его воспаленное сознание?), никем не будет замечен. А если и будет, кто подумает на него? Это все поганая молодежь.

– Так! Кто тут у нас сегодня?
– со скрипом открывается калитка кованой оградки. Он, скорее всего, даже помнит, какая погода была в тот день, когда он наводил тут порядок. Ох, и давно же это было...
– О! Капитолина Григорьевна Широкова, рождена шестого мая тысяча девятьсот семнадцатого, умерла семнадцатого апреля тысяча девятьсот семьдесят седьмого. Какая жалость! Еще б чуть-чуть и юбилей, да?
– он цыкает языком - Досада!
– расстегивая пуговицы ширинки.
– Без обид, баб Кап! Я должен это сделать.

Он подтирается заранее припасенным куском газетки, вздыхает. С чувством исполненного долга кланяется. Собственному дерьму или жертве бесстыдного акта вандализма - неизвестно. Бросает взгляд на беременный свинец туч, что вот-вот разродятся - там, за холмом, уже отошли воды. С грацией педанта щелкает шпингалетом на дверце и, насвистывая "дожди, косые дожди", спешит к машине.

Как раз вовремя.

– Отлично!
– крупные капли застучали по крыше, как только он оказался в салоне авто.
– А теперь - домой!

В уголке истрескавшихся губ тлеет остаток беломора и ядовитый дымок разъедает слизистую левого глаза, от чего тот слезится и характерно щурится вот уже лет... А сколько? Пятнадцать? Семнадцать? Какая, к черту, разница?

– Ах, пройду босой да-а по звездам...
– в драных диффузорах пыльных динамиков киркоровскими шикадамами трещит вездесущее "Русское Радио". Кривляясь, он вторит ему своим прокуренным хрипом, невпопад постукивая тощими пальцами по рулевому колесу.

Жилистые, цепкие руки с вьевшейся в трещинки и узоры отпечатков грязью. На правой не хватает мизинца и безымянного - лишь гладкие блестящие бугорки. Одно из достояний срочной службы в тогда еще Красной Армии. Одет он в потрепанного вида полевую форму, бывшую когда-то его парадкой, а поверх - облупленный кожзам косухи, с местами вырванными клепками. На ногах - видавшие виды армейские берцы, и из всей экипировки они выглядят наиболее ухоженными.