Жозеф Бальзамо. Том 2

Ришелье решил, что время настало, и подтолкнул локтем Таверне.

— Государь, — обратился барон, — вы позволите мне выразить вашему величеству благодарность за великолепный подарок, сделанный моей дочери?

— Не стоит благодарности, барон, — отвечал король. — Мне понравилась скромная и благонравная грация мадемуазель де Таверне. Мне хотелось бы, чтобы мои дочери наконец получили собственный придворный штат, и, разумеется, мадемуазель Андреа… Ее, кажется, так зовут?

— Да, государь, — подтвердил Таверне, обрадованный, что королю известно имя его дочери.

— Красивое имя. Так вот, мадемуазель Андреа, разумеется, была бы первой в списке, но пока у меня до этого руки не доходят. Тем не менее, барон, позвольте вас заверить, что я буду всемерно покровительствовать вашей дочери. Приданое, надо полагать, у нее не слишком большое.

— Увы, государь.

— Прекрасно. Я позабочусь о ее замужестве.

Таверне низко поклонился.

— Ваше величество, вы будете воистину добры, если подыщете ей партию, поскольку, вынужден признаться, при нашей бедности, почти граничащей с нищетой…

— Да, да, можете быть спокойны на сей счет, — заверил барона Людовик XV. — Но мне кажется, она еще очень молода, и спеха особого тут нет.

— Да, государь, тем паче что мадемуазель Андреа испытывает отвращение к замужеству.

— Вот как? — произнес король, потирая руки и глядя на Ришелье. — Но в любом случае, господин де Таверне, рассчитывайте на меня, ежели у вас будут какие-нибудь затруднения.

На сем Людовик XV поднялся и обратился к Ришелье:

— Маршал!

Герцог подошел к королю.

— Ну как, малышка довольна?

— Чем, государь?

— Ларцом.

— Пусть ваше величество простит, что я буду говорить почти шепотом, но отец слушает, а ему не надо знать, что я вам скажу.

— Полноте!

— Уж поверьте мне, государь.

— Что ж, я слушаю.

— Государь, малышка действительно питает отвращение к замужеству, но в одном я уверен: отвращения к вашему величеству она не питает.

Сказано это было с фамильярностью, прямотой и откровенностью, весьма понравившимися королю, после чего маршал торопливо засеменил, догоняя Таверне, который почтительно удалился на галерею.

Оба они пошли через сад.

Вечер был великолепный. Впереди шествовали два лакея с факелами и по пути отводили в стороны цветущие ветви. Окна Трианона, запотевшие от присутствия полусотни разгоряченных вином гостей дофины, пылали огнями.

Оркестр его величества играл менуэт, так как после ужина решили танцевать, и танцы еще продолжались.

Жильбер, стоя на коленях в густых зарослях сирени и бульденежей, следил за игрой теней на просвечивающих оконных занавесях.

Даже если бы небо рухнуло на землю, Жильбер не заметил бы этого — с таким упоением он следил за всеми переходами и фигурами танца.

Тем не менее, когда Ришелье и Таверне, проходя, задели куст, где скрывалась эта ночная птица, их голоса, а главное, кое-какие слова заставили Жильбера поднять голову.

Да, именно слова показались Жильберу крайне важными и многозначительными.

Маршал, опираясь на руку друга, говорил ему на ухо:

— Барон, я все обдумал, все взвесил, и хоть мне тяжело это тебе говорить, но ты должен как можно скорей увезти дочь в монастырь.

— Зачем? — удивился барон.

— А затем, — отвечал маршал, — что король, и тут я готов биться об заклад, влюблен в мадемуазель де Таверне.

Услышав это, Жильбер стал белее соцветий бульденежа, что свешивались ему на плечи и на лоб.

114. ПРЕДЧУВСТВИЯ

На следующий день, едва часы в Трианоне пробили полдень, Николь крикнула Андреа, которая еще не выходила из своей комнаты:

— Барышня! Барышня! К вам господин Филипп!

Кричала она с первого этажа.

Андреа, удивленная, но в то же время обрадованная, запахнула муслиновый пеньюар и побежала встречать молодого человека, который только что спрыгнул с коня и осведомлялся у каких-то слуг, в котором часу он может поговорить с сестрой.

Андреа сама открыла дверь и оказалась лицом к лицу с Филиппом, которого услужливая Николь встретила во дворе и проводила по лестнице.

Девушка бросилась на шею к брату, и оба они в сопровождении Николь прошли в комнату Андреа.

Только там Андреа заметила, что Филипп куда серьезней, чем обычно, что в его улыбке сквозит грусть, что его элегантный мундир подогнан с особой тщательностью, а под левой рукой он держит свернутый дорожный плащ.

— В чем дело, Филипп? — спросила она с прозорливостью чутких душ, которым достаточно одного взгляда, чтобы почуять неладное.

— Сестра, — промолвил Филипп, — сегодня утром я получил приказ отправиться в полк.

— Вы уезжаете?

— Уезжаю.

— Ах! — воскликнула Андреа, вложившая в это горестное междометие всю душу.

Хотя в отъезде брата в полк не было ничего необычного и его следовало ожидать, Андреа была так потрясена этим известием, что ей пришлось опереться на руку Филиппа.

— Господи, — удивился Филипп, — Андреа, почему вас так огорчает мой отъезд? Вы же знаете, в жизни солдата это самое обычное дело.

— Да, да, разумеется, — пробормотала Андреа. — И куда вы едете, брат?

— Мой гарнизон стоит в Реймсе, так что дорога, как видите, будет недальней. Правда, вполне возможно, что полку придется возвратиться в Страсбург.

— Увы! — вздохнула Андреа. — И когда вы отбываете?

— Приказ предписывает мне отправиться немедленно.

— Значит, вы приехали попрощаться со мной?

— Да, сестра.

— Попрощаться…

— Андреа, быть может, вам нужно сказать мне что-то наедине? — осведомился Филипп, встревоженный тем, что сестра так приуныла; он заподозрил, что у нее есть другие поводы для огорчения, кроме его отъезда.