Жозеф Бальзамо. Том 2

В своем мужестве, благородстве и преданности Жильбер был поистине прекрасен, хотя и высказал свою мысль со всей простотой, какой требовало глубочайшее почтение.

Однако мы уже говорили, что все в нашем бедняге не нравилось Андреа, все ее задевало и побуждало к оскорбительным ответам, как будто каждый из знаков его уважения содержал в себе обиду, а каждая мольба — вызов. Сначала девушка решила встать, чтобы вложить в свои жесты и слова как можно более суровой решимости, однако нервная дрожь удержала ее на скамье. К тому же она сообразила, что если встанет, то любой сможет издалека увидеть, как она разговаривает с Жильбером. Поэтому Андреа осталась сидеть и, вознамерившись раз и навсегда раздавить каблуком докучливое насекомое, отчеканила:

— Кажется, я вам уже говорила, господин Жильбер, что вы мне крайне неприятны, что голос ваш меня раздражает, а философический образ мыслей внушает отвращение. Почему же после всего этого вы упорно навязываете мне свое общество?

— Мадемуазель, — бледнея, но сдерживаясь, отвечал Жильбер, — благовоспитанная женщина не раздражается, когда ей выражают симпатии. Благовоспитанный человек считает себя ровней любому другому, а я, которого вы обижаете столь жестоко, быть может, больше, чем любой другой, заслуживаю симпатии, которой вы, к сожалению, ко мне не питаете.

Услышав два раза подряд слово «симпатия», Андреа широко распахнула глаза и уставилась на Жильбера.

— Симпатия? — изумилась она. — Вы говорите о вашей ко мне симпатии, господин Жильбер? Нет, я действительно в вас ошиблась! Я полагала, что вы наглец, но, оказывается, вы всего-навсего сумасшедший.

— Я не наглец и не сумасшедший, — ответил Жильбер с напускным спокойствием, дорого стоившим юноше, который, как нам известно, был очень горд. — Напротив, мадемуазель, природа сотворила меня равным вам, а случай сделал вас мне обязанной.

— Опять случай? — насмешливо полюбопытствовала Андреа.

— Наверно, лучше сказать Провидение. Я никогда бы об этом не заговорил, но ваши оскорбления понуждают меня вспомнить.

— Я вам обязана — так вы, кажется, сказали? Да как у вас только язык повернулся!

— На вашем месте, мадемуазель, я устыдился бы подобной неблагодарности. Кроме нее, у вас довольно недостатков, коими наделил вас Бог, дабы уравновесить красоту, которою он вас одарил.

На этот раз Андреа вскочила со скамьи.

— Ну, простите меня! — остановил ее Жильбер. — Порой вы меня так раздражаете, что я начисто забываю о моем к вам участии.

Желая довести Жильбера до бешенства, Андреа расхохоталась, однако, к ее удивлению, молодой человек сохранил спокойствие. Скрестив руки на груди и глядя на девушку крайне неприязненно и упрямо, он терпеливо ждал, когда она отсмеется.

— Мадемуазель, — холодно обратился он к Андреа, — благоволите ответить на один вопрос. Уважаете ли вы своего отца?

— Уж не устраиваете ли вы мне допрос, господин Жильбер? — с неописуемым высокомерием воскликнула Андреа.

— Разумеется, вы уважаете отца, — гнул свое Жильбер, — и отнюдь не за его достоинства, а просто потому, что он дал вам жизнь. Увы, вам прекрасно известно: отца уважают лишь за то, что он — отец. Более того, за это единственное благодеяние, — в свою очередь проникаясь презрительной жалостью, продолжал молодой человек, — вы склонны любить своего благодетеля. Но если это так, мадемуазель, то почему вы меня оскорбляете? Почему вы отталкиваете, почему ненавидите человека, который если и не дал вам жизнь — это правда, то спас ее?

— Что? Вы спасли мне жизнь? — вскричала Андреа.

— А вам это даже в голову не приходило, — заметил Жильбер, — или, вернее, вы позабыли об этом. Что ж, вполне естественно, с тех пор прошел почти год. Так вот, мадемуазель, я хочу вам рассказать или напомнить об этом. Да, я спас вашу жизнь, жертвуя своею.

— Быть может, вы будете любезны сказать, где и когда это произошло? — сильно побледнев, спросила Андреа.

— В тот день, мадемуазель, когда сто тысяч человек давили друг друга, спасаясь от взбесившихся лошадей и разящих палашей, и на площади Людовика Пятнадцатого осталась груда убитых и раненых.

— Ах, тридцать первого мая?

— Да, мадемуазель.

Андреа пришла в себя, и на губах ее вновь заиграла насмешливая улыбка.

— И вы говорите, что в тот день вы жертвовали своей жизнью, чтобы спасти мою, господин Жильбер?

— Да, я уже имел честь сказать вам об этом.

— Стало быть, вы — барон Бальзамо? Прошу прощения, не знала.

— Нет, я не барон Бальзамо, — ответил Жильбер, чей взор пылал, а губы дрожали, — я лишь бедный простолюдин Жильбер, который безумен, глуп и несчастен, потому что любит вас; который, любя вас, словно одержимый, словно сумасшедший, следовал за вами в толпе; я — Жильбер, который, потеряв вас на миг, внезапно услышал страшный крик, который вырвался у вас, когда вы стали падать; Жильбер, который упал подле вас и ограждал ваше тело кольцом своих рук, пока тысячи других рук не разорвали это кольцо; Жильбер, который бросился между вами и каменным столбом, чтобы вас об него не раздавили; Жильбер, который, заметив в толпе того странного человека, чье имя слетело с ваших губ, человека, командовавшего другими, собрал все силы тела, души и сердца, поднял вас на слабеющих руках и держал, пока тот человек не заметил вас, не взял на руки и тем самым не спас; Жильбер, который, отдав вас более удачливому спасителю, завладел лоскутком вашего платья и прижал его к губам, и едва только кровь прилила к его сердцу, вискам, мозгу, как клубящаяся масса палачей и жертв волной захлестнула его и поглотила, в то время как вы, словно ангел воскресший, вознеслись из пучины к небесам.

В своей решимости, в своей любви Жильбер показал, каков он на самом деле — наивный и трогательный дикарь. И несмотря на презрение к нему, Андреа не могла не изумиться. На какой-то миг молодой человек подумал, что она не устоит перед его рассказом, как нельзя устоять перед правдой, перед любовью. Но бедняга Жильбер недооценил силы ненависти, пылавшей в девушке. На Андреа, которой Жильбер был отвратителен, не подействовали даже самые несокрушимые доводы презираемого ею воздыхателя.

Некоторое время она молча смотрела на Жильбера; казалось, в душе у нее происходит какая-то борьба. Поэтому Жильбер, которого наступившее ледяное молчание повергло в смущение, счел необходимым заключить:

— Мадемуазель, вы не должны питать ко мне отвращения, как делали это раньше, так как теперь это было бы не только несправедливостью, но и неблагодарностью с вашей стороны. Я только что это сказал и повторяю снова.

При этих словах Андреа надменно подняла голову и с убийственным равнодушием осведомилась:

— Будьте любезны, господин Жильбер, скажите: как долго вы ходили в учениках у господина Руссо?

— Думаю, месяца три, мадемуазель, если не считать времени моей болезни после тридцать первого мая, когда меня чуть не задавили, — простодушно ответил Жильбер.

— Вы меня не так поняли, — возразила Андреа, — я не спрашиваю вас, болели вы или нет и если болели, то отчего, — это, конечно, весьма, живописный финал вашего рассказа, но значения он не имеет. Я лишь хотела вам заметить, что, прожив всего три месяца у знаменитого писателя, вы сделали неплохие успехи: первый роман ученика достоин произведений, публикуемых его учителем.

Жильбер, который спокойно слушал в надежде, что на его страстные речи Андреа ответит по крайней мере серьезно, был повержен во прах этой разящей иронией.