Жрецы

Критянин Лейод и безымянный сын Авгия выстрелить не успели. Томный, немного похожий на девушку Лейод с задумчивым сожалением опустил лук и, чуть рисуясь, поправил свои буйные курчавые волосы; сын Авгия же не скрывал своего раздражения, глазами ища кого-нибудь, на ком бы он мог выместить свою злость.

"Кто-то" появился почти сразу, вызвав восторг у всех собравшихся. Это была целая стая уток, с оглушительным кряканьем взметнувшаяся из-за верхушек деревьев.

"И откуда они взялись?" - успел еще подумать Иолай, глядя, как птицы то и дело валятся вниз, навылет пронзенные стрелами. Наверное, каждый из охотников знал, попал он или промахнулся - но конечный результат станет известен позже, когда слуги соберут убитую дичь и выяснится, кому принадлежат стрелы; а стрелы соискателей перепутать невозможно хотя бы потому, что на всех стоит разное оперение.

– Иолайчик, что это?
– прошептал нервно пританцовывавший рядом Лихас, выводя Иолая из раздумий.

– Где?

– Вон, в траве... змея, что ли?

Действительно, в пятнадцати-двадцати оргиях от них трава колыхалась совершенно непонятным образом, как если бы там что-то ползло; крупная змея, например...

Охотникам сейчас было не до земных забот - их внимание приковывало небо и заполошно мечущиеся утки.

Легкий, едва ощутимый холодок зашевелился внутри Иолая - чувство опасности редко подводило его, не раз спасая жизнь, хоть первую, хоть вторую - и он, не задумываясь, тронул за локоть целившегося в очередную крякву Алкида, сбивая прицел.

Другой же рукой Иолай поманил к себе испуганно заморгавшего толстяка-дамата; сам дамат интересовал его в последнюю очередь, но за спиной придворного на перевязи болталась тяжелая двусторонняя секира-лабрисса с укороченным древком.

Алкид раздраженно обернулся, готовый выругаться; вместе с ним, словно услышав безмолвный окрик, повернулся только что сбивший утку Ификл. Иолай молча повторил жест Лихаса, указав на дорожку шевелящейся травы - близнецы изменились в лице, и Ификл потащил из колчана очередную стрелу - потом Иолай еще краем глаза успел заметить, что дамат с секирой подошел и собирается заговорить, что басилей Эврит с недоумением смотрит в их сторону...

И тут, видимо, оставшиеся во дворце выпивохи-неудачники, поднимая чаши во здравие ушедших охотников, допустили какую-то бестактность по отношению к мстительному Дионису - потому что события словно с цепи сорвались и понеслись стремительно, как прыгающий леопард, священный зверь веселого бога.

Два леопарда.

Самец и самка.

Колыхнулись, брызжа пыльцой, травяные метелки, выплюнули из себя две пятнистые молнии; матерый леопард с низким утробным рыком сшиб стоявшего впереди прочих красавчика Лейода-критянина - теперь в полукруге охотников образовался провал, стрелять в леопарда можно было только с риском попасть в одного из людей, и между зверьми и свободой находились лишь носилки с не успевшими еще ничего понять девушками.

Леопард хлестнул себя по бокам сильным гибким хвостом и прыгнул во второй раз.

Две стрелы одновременно ударили в зверя - сверху и снизу. Басилей Эврит стрелял хладнокровно и чисто, как на стрельбище, учитывая все, кроме того, что учесть было нельзя - разъяренный зверь прыгнул почему-то не на девушек, а на замешкавшегося спартанца Проноя; и Эвритова стрела, пущенная с высоты гигантского роста басилея, вошла леопарду не в затылок, как предполагалось, а в плечо.

Алкид же, коротко толкнувшись обеими ногами, плашмя рухнул на спину, назад и чуть вправо, держа лук горизонтально поперек груди - и оперенное дубовое древко стрелы до середины впилось под нижнюю челюсть самца, бронзовым клювом раздробив позвонки у основания черепа и выйдя наружу.

Это была счастливая смерть.

Мгновенная и легкая.

Конвульсии - не в счет.

Более благоразумная самка, стелясь над самой землей, скользнула мимо Иолая - и тот, едва не оторвав злосчастному дамату голову, сдернул висевшую секиру с толстяка и наискось полоснул уворачивающуюся пятнистую бестию. Раненый зверь взревел, приседая на задние лапы, времени на второй замах не оставалось, и Иолай швырнул секиру в оскаленную морду самки, хватая проклятую кошку за загривок - и через себя, словно соперника-борца в палестре, послал прочь, подальше от не шелохнувшейся Иолы и пронзительно визжавшей Лаодамии, с ногами забравшейся на носилки, словно это должно было ее спасти.

Отбросив бесполезный лук, Ификл перехватил воющую самку в воздухе, ударил оземь - кровоточащие полосы от когтей протянулись от ключицы к правому плечу Амфитриада - и дважды опустил кулак на узкую, почти змеиную морду животного. Раздался хруст; самка дернулась раз, другой - и вытянулась.

На миг все замерло - даже Лаодамия подавилась визгом - и тишину разорвал дикий, торжествующий, рвущийся из самых глубин крик Лихаса:

– Знак! Знак! Знамение богов! Великий Геракл застрелил зверя! Великий Геракл победил басилея Эврита! Геракл - победитель! Слава!..

– Слава...
– прохрипел, стоя на четвереньках, невредимый критянин Лейод, растерявший изрядную часть своей томности.

– Слава!
– Ифит-ойхаллиец вскинул вверх руки, и вдруг стало ясно, что он выше своего отца, просто сутулится в отличие от басилея.

– Геракл - победитель!
– хрипло, по-солдатски рявкнул спартанец Проной, и страшное, обожженное лицо его внезапно просияло детской радостью.
– Слава сыну Зевса!

– Знамение!..
– не вникая в подробности, подхватили опомнившиеся зрители, и отдельные возгласы потонули в общем восторженно-приветственном шуме.

Иолай наконец более или менее отер ладони от липкой звериной крови трава оказалась неожиданно жесткой, так и норовя рассечь кожу - и выпрямился.

– Слава!.. Эврит проиграл Гераклу!..

Иолай почувствовал, что глохнет. Вокруг беззвучно раскрывались и захлопывались рты, а напротив стоял басилей Ойхаллии Эврит-лучник, Эврит-Одержимый, и белыми от ненависти глазами смотрел на радостно орущего Лихаса и поднимающегося с земли грязного Алкида.

Так смотрят на смертельных врагов.

11

Белый гривастый конь - рослый красавец с точеными бабками и лебединой шеей - сочно хрупал овсом, склонив горбоносую голову к треножнику и нимало не заботясь собственной судьбой.

И небо над Эвбеей было ласково-прозрачным, как взгляд влюбленной ореады.

Судьба же, перворожденная Ананка-Неотвратимость, которая (по слухам, ибо кто ж ее видел!) превыше людей, богов и коней, стояла рядом и безмятежно улыбалась той улыбкой, которой черной завистью завидуют все Сфинксы от восхода до заката; и обреченные отсветы ложились на лоснящийся круп гордости ойхаллийских табунов, на два небольших посеребренных треножника - уже не с овсом, разумеется, а с родниковой водой и фасосским вином, для омовения рук и торжественного возлияния - на парадную накидку цвета осеннего пшеничного поля с кроваво-пурпурной каймой по краю...

– Живот пучит, - негромко пожаловался Алкид, зябко передернув широкими плечами; и волны пробежали по спелой пшенице, по дареному фаросу, утром присланному Гераклу будущим тестем.
– Свинину у них тут готовят - и не можешь, а ешь! С черемшой, барбарисом и орехами... убить повара, что ли?

– Тебе сейчас жертву Аполлону приносить, - наставительно сказал Ификл, не любивший жирного мяса.
– А потом - жениться. Так что молчи и думай о возвышенном.

– Не могу, - по мучительной гримасе, исказившей отекшее лицо Алкида, было видно: да, не может.
– Сходить водички попить? Или... ты как думаешь, Ификл?