Жрецы

Вместо знамения за спиной Иолая злобно взвизгивает Лихас. Обернувшись, Иолай видит: затекшие ноги не удержали спрыгнувшего со стола парня, тело его ящерицей скользнуло по полу к двери, до половины высунувшись в коридор; Лихас вскидывается, снизу посылая крюк вдоль коридора, веревка на миг натягивается струной - и обвисает.

Хриплый гортанный вскрик и удаляющийся топот в коридоре.

– Ушел!
– слезы ненависти душат парнишку, он судорожно пытается встать и не может.
– Сорвался, сволочь! Они же меня... они же меня в жертву хотели, гады! Я заполночь к девке полез, а они меня - сзади... еще и смеялись, паскуды!
– радуйся, мол, доходяга, такая честь, из дерьма в жертву самому Гераклу!.. я уж и впрямь - с отчаянья радоваться начал... хоть какая-то польза от меня...

"Польза-а-а!" - смеется кто-то внутри Иолая, шурша остывшим пеплом.

Внизу, под Иолаем - ступени.

Старая слоновая кость.

И вдоль галереи, ведущей к ступеням от прихожей мегарона, к Эвриту Ойхаллийскому бежит, спешит, торопится жирный коротышка, зажимая ладонью разорванное плечо. Он спотыкается, сбивает какой-то замотанный в холстину предмет, длинный и узкий, до того стоявший у колонны в шаге от басилея; холстина разворачивается, и в душе у Иолая все обрывается, когда он видит у подножия колонны - лук.

Натянутый заранее массивный лук из дерева и рога, длиной от земли до плеча рослого человека, с тетивой из трех туго скрученных воловьих жил; и кожаный колчан с боевыми дубовыми стрелами.

Сквозняк игриво треплет оперение стрел - серое с голубым отливом.

Коротышка, добежав, почти повисает на басилее, брызжа слюной, торопливо шепчет тому на ухо; Эврит вздрагивает, как от ожога, стряхивает с себя раненого и оборачивается, поднимая голову.

И видит Иолая на балконе.

Неистово ржет белый конь.

Захлебывается шум во дворе; тихо, тихо, тихо...

Все, что должно было случиться и не случилось, втискивается в единый, невозможно короткий миг, в целую жизнь между двумя ударами сердца: вот Алкид начинает возносить хвалу Аполлону, вот басилей Эврит сообщает о боязни отдать единственную дочь безумному убийце первенцев своих, жертвенный нож тайно вонзается в грудь Лихаса, даря Алкиду прорвавшийся Тартар - после чего ни боги, ни люди не осудят Эврита Ойхаллийского, застрелившего сумасшедшего героя во дворе собственного дворца на глазах у многочисленных свидетелей; тех, кто стоял подальше от взбесившегося Геракла и остался жив.

Сердце стучит во второй раз, и неслучившееся умирает.

Иолай прыгает вниз.

Мрамор ступеней стремительно несется навстречу, жестко толкая в ноги; Иолай почти падает, чудом не раздавив скулящего коротышку-доносчика, но в последний момент изворачивается - и всем телом отшвыривает Эврита Ойхаллийского на вздрогнувшие перила балюстрады внешней галереи.

– Миртила-фиванца мало?!
– голос мертвый, чужой, он раздирает горло, он идет наружу, как застрявший в ране зазубренный наконечник, с хрипом, с кровью, и сдержаться уже невозможно.
– Кого еще на жертвенник, Одержимый?! Миртила, Лихаса, меня? Кого, мразь?! Кого?!..

Вот оно, совсем рядом, искаженное морщинистое лицо, лицо старика, а не благожелательно-величественный лик вершителя чужих судеб; в расширенных глазах несостоявшегося родственника мутной волной плещет страх, страх попавшего в западню животного, нутряной вой испуганной плоти, которого, выжив, не прощают... на Иолае повисают ничего не понимающие сыновья Гиппокоонта, ближе остальных стоявшие к ступеням, повисают всей сворой, грудой остро пахнущих молодых тел, мешая друг другу, и это хорошо, потому что туманящая рассудок ненависть выходит короткими толчками, как кровь из вскрытой артерии, а спартанцы кричат, и это тоже хорошо, раз кричат значит, живы, значит, сумел удержаться; и теперь главное - суметь удержать...

Он сумел.

...Уходили молча. Кричал что-то вслед опомнившийся Эврит, сбивчиво проклиная безумцев и насильников, поправших законы гостеприимства и поднявших руку на хозяина дома; недоуменно моргали женихи, уступая дорогу и стараясь не встречаться взглядами; дождевым червем корчился на ступенях затоптанный коротышка с разорванным плечом, песок двора радостно впитывал воду и вино из опрокинутых в суматохе жертвенных треножников, фыркал белый конь, косясь на рассыпанный овес; уходили молча, как зверь в берлогу.

Отвечать?

Доказывать?

Бессмысленно.

Дика-Правда, дочь слепой продажной Фемиды, была безумна, как Геракл.

Кто поверит?

Уходили молча, не боясь удара в спину; ничего уже не боясь.

И поэтому не видели (да и никто не видел), как непонятно откуда взявшийся человек, которого Иолай и Лихас впервые повстречали в Оропской гавани, где он с улыбкой наблюдал за нанимающимися в грузчики близнецами как этот человек, не смешивающийся с толпой, словно масло с водой, приближается к балюстраде, наклоняется и незаметно для остальных поднимает сломанный в свалке массивный лук из дерева и рога; поднимает и смотрит, как смотрят на старого, давно не виденного приятеля.

Безвольно раскачиваются обрывки витой тетивы.

– Миртил-фиванец?
– бесцветно спрашивает странный человек у обломков, словно те должны ему что-то ответить.
– Ну-ну...

И швыряет сломанный лук обратно.

...Уходили молча; один Лихас пытался огрызаться, но Ификл, так и не задавший ни единого вопроса, трогал парнишку за локоть, и Лихас умолкал.

Только внизу, много позже, когда терракотовые черепицы крыш Эвритова дворца окончательно скрылись из виду, Алкид заговорил.

– Папа, - еле слышно сказал Алкид, - я больше не могу с этим жить. Может быть, хватит - жить?

Лихас злобно оглянулся на скалистые утесы Эвбеи, потом посмотрел в небо, явно адресуя непонятные слова Алкида туда, наверх; парнишку трясло, он то и дело отирал со лба холодный пот - сейчас Лихас был очень похож на того заморыша шестилетней давности, которого лишь по чистой случайности не успели скормить клыкастым кобылам Диомеда.

– Дубину там оставили, - Лихас мотнул взъерошенной головой назад, и голос парнишки сорвался на всхлип, - у гадов этих... И невесту... жалко.

– Кого больше - дубину или невесту?
– без тени усмешки спросил Алкид.

– Дубину жальчее, - честно ответил Лихас и шмыгнул носом.
– Невест-то кругом - валом...

12

Ветер раненой птицей ударил в грудь, хлестнул крыльями по щекам и сполз в бессилии, подрагивая у ног - а Алкид все стоял на тиринфской стене и бездумно смотрел вниз на клубящуюся вдоль эстакады пыль, длинным хвостом уходящую чуть ли не к самому горизонту.

Полугода не прошло, как закончилась работа - подвиги, горько усмехнулся он - завершилась постылая служба Эврисфею; зарубцевались, лишь изредка напоминая о себе, раны - и телесные, и те, которые не видны прозорливым лекарям. И вот снова: Лихас на алтаре, ломающийся с сухим хрустом хребет жреца, испуганно-ненавидящий взгляд басилея Эврита...