Жрецы

– Дальше, - Иолай тронул усталого бога за локоть, словно прося прощения за невольную вспышку.
– Извини, Лукавый, по-моему, у нас обоих был трудный день...

– Не то слово. Итак: первый приезд Эврита в Фивы, состязание за право учить близнецов между Ифитом Эвритидом и предыдущим учителем... как его звали?

– Миртил.

– Да, Миртил. Потом - ничья; и этот самый Миртил наутро пропадает. Кстати, вы выяснили, что с ним случилось?

– Нет. С тех пор о нем - ни слуху ни духу. Поговаривали, что колесницу его - у нее на заднике приметная резьба была - видели не то в Арголиде, не то в Мессении...

– Колесницу - возможно. Но не ее хозяина.

– Ну и что?

– Ничего. Просто на следующий день после состязаний в предгорьях Киферона на глазах у одного пастуха учитель Миртил принес себя в жертву юному Алкиду. Я частично видел и жертвоприношение, и... приступ.

Гулкое эхо сказанного заполнило покои, превратив их на миг в подобие горного ущелья.

– И ты - молчал? Молчал до сих пор?! Почему ты не сказал мне этого тогда, раньше... когда я еще был Амфитрионом?!

– И что бы ты тогда понял? Да и не до разговоров мне было. Не веришь - у Хирона спроси. Опять же: ничья в состязаниях - это ведь не столько Миртил и Ифит, сколько я с Аполлоном. Братец мой сводный решил, что зазнался Эврит - Аполлон его еще "басилейчиком" через слово величал пора, мол, осадить. Ну и... осадили. В четыре руки.

– Хорошо, Гермий - зазнался, осадили, ничья... а в жертву-то себя зачем?!

– Не знаю. Предполагаю, что...

– Погоди, Лукавый. Дай-ка я соберусь с мыслями. Значит - ничья; допустим, Миртил догадывается о божественной помощи... а он горд - вернее, был горд - и решает... Нет, сам он так не решит. Значит, помогли. Подсказали. Кто?
– тот, кому это выгодно. Возможно, Галинтиада, дочь Пройта, пожар ее праху! Хотя нет: явись старая Одержимая к Миртилу с такой идеей хоть до, хоть после состязаний - он бы ее в шею погнал! Неужели... Эврит-ойхаллиец?!

– Не знаю, лавагет. Но мыслю примерно так же. Если, конечно, такое условие и впрямь было поставлено покойному Миртилу; причем не после состязаний, а еще до них.

– Ну и спросите у него! Или Владыка Аид разучился язык теням приставлять?!

– Миртил не в Эребе, лавагет. Он - в Тартаре. Как и любая другая жертва Алкиду; особенно - добровольная.

– Но если в наших догадках есть хоть зерно правды, значит - Эврит... Одержимый! Причем из тех, кто был осведомлен о подлинной причине безумия Геракла!

– И в третий раз отвечу: не знаю, лавагет. Но хотел бы узнать.

"...Слава!
– ревут за окном луженые глотки.
– Слава возничему Геракла, Иолаю, сыну Ификла, сына Амфитриона, сына Алкея, сына Персея-а-а-а!.."

– Всех перечислили, - беззвучно шепчет Иолай, глядя в потолок, одного забыли: самого Громовержца, Персеева отца... Дыхания не хватило, что ли?

Иолай в покоях один.

Бегут, змеятся трещины; причудливые линии треснувшей судьбы человеческой...

8

Примостившись на груде сосновых поленьев, остро пахнущих лесом, Иолай наблюдал за двумя кряжистыми рабами-абантами - коренными жителями Эвбеи, чьи спутанные волнистые кудри падали на лицо не из-за неряшливости, а согласно древней, забытой всеми, кроме самих абантов, традиции.

Абанты, сняв все, за исключением набедренных повязок, увлеченно жарили на вертеле баранью тушу, время от времени обмениваясь гортанными возгласами и сбрызгивая жаркое винным уксусом из глиняного кувшинчика. Бледные, но от того не менее жаркие языки огня жадно лизали истекавшую шипящим жиром баранину; мускулистые тела абантов лоснились от пота и, казалось, тоже сейчас начнут шкворчать и дымиться; дразнящий аромат растекался по двору - и Иолай, в общем-то не голодный, не выдержал.

Он встал, подошел к костру, одним движением выдернул из лежащего рядом бревна широкий разделочный тесак - и, сочно врубившись в бараний бок, оттяпал себе добрый кус чуть подгоревшего по краям мяса. Абанты одобрительно хмыкнули, один из них протянул Иолаю пол-лепешки и пучок чуть привялой зелени - после чего с удовольствием расхохотался, когда Иолай запустил крепкие зубы в пропахшую дымом баранью плоть.

По двору неторопливо и деловито сновали слуги, прохромал куда-то страдающий от похмелья дамат, его чуть не сшибли трое одетых в козьи шкуры детин, волокущих корзины с провизией; неподалеку коротко и умело ухал топором мясник; две молодухи, не слишком старательно завернувшиеся в голубые пеплосы, одарили Иолая многообещающими улыбками и быстро прошмыгнули мимо, потому что хмурый молодой человек не обратил на их улыбки никакого внимания.

Ворота пронзительно заскрипели, жалуясь на стражников, тянущих створки в разные стороны, и во двор неторопливо въехала влекомая гнедой парой колесница.

Басилей Эврит бросил поводья одному из стражников, по-молодому спрыгнул наземь, оправляя белоснежный фарос - накидка идеально подходила к буйно-седой гриве Эвритовых волос - и махнул рукой поднявшемуся с поленницы Иолаю.

Именно в этот момент - ни секундой раньше - Иолай принял решение.

Он понимал, что пытаться незаметно выведать у Эврита Ойхаллийского что бы то ни было - все равно что воровать звезды с неба.

Иолаю, будь он хоть трижды племянник Геракла, басилей Ойхаллии всей правды не скажет.

Иолаю - не скажет.

Иолаю.

Ну что ж, Орхоменская битва в сравнении с тем маневром, который (возможно!) разговорит Эврита, покажется детским лепетом...

– Ты не на состязаниях?
– подошедший басилей удивленно-доброжелательно смотрел на молодого человека с куском баранины в руке.

– А что я там забыл?
– лениво и даже несколько грубовато поинтересовался Иолай.

Брови Эврита поползли вверх, тесня морщинистый лоб.

– Разве ты не надеешься завоевать руку моей дочери Иолы?

– Такой лучник, как я? Ни в коем случае. Если бы здесь были колесничные ристания - тогда другое дело... Нет уж, пусть мои... дядя и отец состязаются. Кстати, басилей - а почему ты сам здесь, вместо того чтобы демонстрировать женихам свою легендарную меткость?

– Уже продемонстрировал, - усмехнулся Эврит, кривя узкий рот. Теперь до самого последнего тура мне на поле делать нечего.

– Не сомневаюсь. Похоже, за четверть века - с того дня, как ты впервые приехал с сыном в Фивы, чтобы учить будущего героя - ты мало изменился.

Уже собравшийся было уйти Эврит застыл на месте; потом медленно повернулся к Иолаю, который как ни в чем ни бывало жевал баранину, отирая заливающий бороду мясной сок.

– Ты не можешь рассуждать о подобных вещах, юноша, - негромко, но с твердым нажимом на слове "юноша" произнес басилей, каменея лицом.

– Не могу, - хрустя подгорелой корочкой, согласился Иолай.
– Но рассуждаю.

– Ты полагаешь, нам есть о чем поговорить?

– Пожалуй, басилей.

– Тогда - не совершить ли нам омовение?