Журавли и цапли . Повести и рассказы

Митяй ложится на пол и некоторое время с улыбкой рассматривает мальчика. Не суетится, не кричит, а лежит и спокойно, как будто ему другого дела нет, с улыбкой рассматривает мальчика. Потом спрашивает:

— Страшно, да? — А сам улыбается, как будто о страхе и речи быть не может. Какой страх? Вот он лежит перед мальчиком и как ни в чем не бывало улыбается: — Страшно, да?

Глаза у мальчика оживляются. «Страшно? Нет. Ведь тебе не страшно. Почему же мне должно быть страшно?» Митяй доволен. Теперь мальчиком можно командовать — страх прошел.

— За мной! — крикнул он, подбежал к окну и выбил раму.

— Поликарпов! — закричали внизу.

Его увидели и подвели лестницу. Надо было спешить. Огонь поджаривал пятки. Дядя Митяй схватил одеяло и закутал мальчика. Птица сама сунулась в руки. Рядом с окном ударила струя и сбила пламя. Дядя Митяй вылез в окно и зацепился ремнем за лестницу.

— Давай! — махнул он.

Лестница отвалилась от окна и встала торчком. Все, кто видел это, ахнули. Но ничего не случилось. Лестница покачнулась и опустила дядю Митю на другой стороне улицы. Дядя Митяй развернул одеяло и выпустил мальчика.

— Лешка! — закричала в толпе какая-то женщина и, всплеснув руками, кинулась к Митяю.

Не успела она обнять Митяя, как из толпы высунулся высокий гражданин и тоже стал благодарить пожарного. Он так расчувствовался, что обещал за спасение сына положить за пожарного Митяя жизнь.

Жизни высокого гражданина Митяй не принял, однако попросил подарить ему хромого попугая, которого он спас вместе с сыном.

— С удовольствием, — сказал высокий гражданин.

— Чтоб она пропала, — сказала женщина. — Кричала, кричала «Пожар», и накричала.

Митяй понял и улыбнулся. Сунул попугая шоферу машины-лестницы и снова полез в огонь.

О том, что случилось дальше, можно догадаться. Митяй вернул попугая прежним владельцам и водворил мир в семье.

Потом он часто рассказывал эту историю как самый веселый случай из его пожарной жизни. Но тем, кто слушал, она не казалась смешной.

Певцы

Был вечер.

Павка пел.

А я стоял под дубом и слушал своего друга.

Из всего вышесказанного не следует, однако, что мой друг Павка пел, сидя на дубе. Нет, он пел у себя дома, на втором этаже. И дуб, под которым я стоял и слушал Павку, не имел к этому пению ни малейшего отношения. Но если вы подумали, что дуб в моем рассказе можно заменить любым другим деревом, то глубоко ошибаетесь. Нельзя, во-первых, потому, что никакое другое дерево под Павкиным окном не росло. Во-вторых, дуб, о котором идет речь, был не только дубом, а еще по совместительству и «черным ходом», по которому мы, то есть я и мой друг Павка, сообщались друг с другом, как два сосуда.

Это случалось всякий раз, когда или меня не пускали к Павке, или, наоборот, Павку не выпускали ко мне. Тогда или я лез к Павке по дубу, или он тем же ходом вылезал ко мне.

Но не в дубе дело. Дело в том, что Павка пел! А это было просто невероятно. Поющий Павка так же не укладывался в моей голове, как говорящая рыба.

Когда-то моего друга не приняли в хор. Из-за отсутствия голоса. Павка обиделся и вообще перестал петь. Даже на уроках пения и то не пел, а лишь для вида разевал рот. Поэтому можете представить, как я удивился, услышав Павкино пение!

Я свистнул, вызывая своего друга. Дудки. Он даже не отозвался. Наверное, не расслышал из-за своего дурацкого пения.

Я разозлился и стал вызывать Павку по-другому: мяукал, кукарекал, куковал, щелкал, лаял, гоготал, кудахтал, мычал, блеял, хрюкал, рычал, квакал, ржал, крякал и каркал до тех пор пока… не докаркался. Из окна первого этажа высунулась Павкина бабка и со словами «Кыш, проклятая» плеснула в меня чем-то горячим. Я, правда, тут же по запаху догадался чем — чаем! Но это не принесло мне облегчения. И я, ошпаренный, чуть не взвыл от боли. Но не взвыл. Назло бабке. Чтобы потом не радовалась, что ошпарила меня чаем.

…Как это говорится: если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе? Я так и сделал: «пошел» к Павке «черным ходом». Вскарабкался по-медвежьи на дуб, заглянул в Павкину комнату, и рот мой сам собой открылся от изумления. До сих пор удивляюсь, как это ни одна синица не приняла его за леток дуплянки. Хорош бы я был с синицей в животе!

Но ближе к делу. Вы ведь еще не знаете, почему мой рот сам собой открылся от изумления. А потому, что я увидел своего друга Павку. Не вообще увидел — подумаешь, чудо: Павка! — а увидел его в позе черта Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст», исполняющим известную арию под названием «Люди гибнут за металл».

«Люди гибнут за металл… за металл… за металл…» — донеслась до меня мелодия арии.

Но что-то в этой мелодии было не то. Я прислушался еще лучше и понял — не те слова, не «люди гибнут за металл», а «круг из точек состоит… состоит… состоит…». Белиберда какая-то!

Я мяукнул.

На этот раз мой голос дошел, и рыжая, как подсолнух, Павкина голова выросла в окошке. Невозможно описать, как он мне обрадовался! Красная трещинка улыбки расколола его лицо и протянулась от уха до уха.

— Входи! — крикнул Павка, хватая меня за шиворот и втаскивая в комнату. — Вместе учить будем. Одну я уже выучил.

«Одну… чего?» Моя мысль заметалась в поисках ответа, а спросить у Павки я не посмел. Опять сочтет за бестолкового. «Одну теорему по математике»? «Одну главу по истории»? «Одну…» Нет, не догадаться. И я осторожно спросил:

— Выучил одну… чего?

— Арию по алгебре, — сказал Павка и раскрыл учебник. — Читаем: «Множество всех точек плоскости, расстояние каждой из которых… — Павка торжественно поднял палец, — каждой из которых от данной точки этой плоскости не больше данного, называется кругом».

— Какая же это ария? — удивился я. — Просто определение.

— A-а, какая ария? — ехидно спросил Павка. — Сейчас услышишь. — И запел: — Круг из точек состоит… состоит… состоит… Теперь понял?

— Теперь меньше прежнего, — покорно вздохнул я.

— Ну и балда! — вскипел Павка. — Простых вещей… «Ямщика» знаешь?

— Да, — признался я. — «Когда я на почте служил ямщиком…»

— Точно, — сказал Павка. — «Был молод, имел ты силенку».