Журавлик - гордая птица

— Ты выбрала карьеру?

— Выбрала. Только зачем мне нужна теперь эта карьера? На кой-ляд сдалась мне эта учёба, если я прогнала из своей жизни человека, которого люблю, — горько усмехается Евгения.

— Может, всё ещё наладится? Не отчаивайся! — успокаивающе шепчет Изабелла.

— Нет, — качает головой Женя. — Он не вернётся ко мне. Когда я сказала, что не откажусь от мечты носить погоны, Эммет так странно посмотрел на меня. Он смирился, Белла, сказав, что это был мой выбор, и он его уважает. А на следующий день уехал, не попрощавшись даже по телефону.

Изабелла с сочувствием смотрит на свою собеседницу, не зная, какие слова подобрать, чтобы приободрить девушку.

— Ну, а теперь моя очередь задавать вопросы! — неожиданно повернув разговор в другую сторону, произносит Евгения. — Про Эдварда не спрашиваю — Эм говорил, что твой кавалер внезапно сорвался с места, оставив тебя, и ничего при этом не объяснил. Он даже Эммету ничего не сказал на эту тему по телефону.

Заметив, что лицо Беллы при этих словах исказилось от боли, Женя резко меняет тему беседы:

— Давай поговорим о тебе. Как учёба?

— Да ничего учёба, двигается. Но после окончания первого семестра в этом году я собираюсь взять академический, — Белла опускает глаза, ожидая следующего вопроса и приготовившись отвечать на него.

— Почему?

Изабелла невольно опускает руку на живот и поднимает взгляд на свою собеседницу.

— Потому что…

— Да ладно?! — восклицает Евгения, потрясённо рассматривая девушку. Потом, испугавшись собственного громкого голоса, оглядывается по сторонам. Но народу в вагоне значительно поубавилось, а оставшиеся несколько человек сидят довольно далеко от девушек. Сразу успокоившись, Женя продолжает, но на всякий случай говорит уже тише:

— Ты беременна! Ну, вы с Калленом даёте! Когда только успели? Хотя, тут много времени и не требуется. Подожди, — девушка резко останавливается. — Это ведь ребёнок Эдварда?

Белла кивает, тихо спрашивая:

— Осуждаешь меня, да?

— Осуждаю! Только не тебя, а его, твоего ненаглядного. Сбежал, черкнув какое-то глупое письмецо. Да знаю я об этом! — отмахивается девушка от удивлённого вздоха Изабеллы. — И не говори мне, что он ничего не знал. Если изначально не ушёл, то узнал бы. По крайней мере, тогда у него был бы ещё один шанс поступить, как мужчина, а не как последний придурок.

— Женя!

— А что «Женя»? Ты ведь ничего ему не сказала, гордая птичка?

— Нет! И не собираюсь.

— Ну и правильно — обойдётся! А жизнь, она сама всё по местам расставит, вот увидишь.

Евгения вздыхает.

— Ты — счастливая. У тебя осталась частичка того, кого ты сильно любила и, я подозреваю, любишь до сих пор. А у меня от Эммета — только фото и воспоминание о том, какая я была глупая и как умудрилась упустить собственное счастье, — грустно кается Евгения.

За разговорами они чуть не проезжают собственную остановку, покидая вагон почти перед самым закрытием дверей. Выйдя с платформы в город, девушки расходятся каждая в свою сторону, обменявшись телефонами и договорившись чаще видеться и общаться. Вдруг Женя оборачивается и бросает:

— С Днём рождения, кстати!

— Ты запомнила? Спасибо!

— Конечно, я помню, как мы, сидя однажды в боулинге, от нечего делать выясняли, кто есть кто по гороскопу. Ты — Дева, родилась тринадцатого сентября, то есть сегодня, — бодро отвечает Женя.

— А ты — Скорпион, день рождения — пятнадцатого ноября, — улыбаясь, вспоминает Изабелла.

— Точно! — восклицает Женька и, махнув рукой, скрывается за поворотом.

А Белла спешит к себе домой, чтобы отметить свой праздник в кругу семьи. Сегодня ей исполнилось девятнадцать лет.

Конец сентября

Изабелла сидит на кухне в квартире Энни. Женщина стоит спиной к девушке, заваривая чай с мятой и ромашкой.

— Такой чай любил мой муж. Энтони, упокой Господь его душу, и меня пристрастил к этому напитку, — говорит она, ставя на стол две чашки, от которых по кухне сразу распространяется приятный аромат трав, навевающий ощущения уюта и спокойствия. — До самого последнего дня своей жизни он не изменял привычке пить чай, заваренный именно таким образом.

— Вашего мужа звали Энтони?

— Да. И второе имя моему младшему внуку дали в честь дедушки — Эдвард Энтони Каллен, — говорит Энни с гордостью. Потом, спохватившись, виновато смотрит на девушку: по негласной договорённости имя отца её ребёнка при Белле старались не произносить, видя, как ранит будущую маму любое упоминание о её бывшем парне.

Но Изабелла, проглотив комок в горле, быстро переводит разговор на другую тему.

— А как вы оказались в Америке в столь юном возрасте? — спрашивает она женщину.

Та, подумав минуту, начинает своё повествование. И оно столь необычно, что Белла слушает и только иногда тихонечко охает от удивления, позволяя себе лишь изредка задавать вопросы.

— Я родилась в 1935 году в посёлке, который сейчас уже входит в черту этого города. Моего отца перед самой войной расстреляли, как врага народа, по чьему-то ложному доносу, и мы остались с мамой вдвоём. Она зарабатывала на жизнь шитьём одежды. И это давало нам возможность иметь в доме хоть какой-то кусок хлеба. У моего отца был брат, который сначала помогал нам, чем мог, но потом, под страхом расстрела из-за общения с роднёй репрессированного из нашей жизни исчез и он.

— Кстати, это именно к его внучке мы ездили с Эмметом в ту деревню, — считает своим долгом уточнить Анна.

— Но продолжим. Немцы пришли в наш посёлок, когда мне было лет восемь, наверное. Точнее я сейчас сказать уже не могу. Мужчин почти не было, многие ушли на фронт. Женщин, детей и стариков собрали в небольшую кучку и погнали куда—то, по пути расстреливая тех, кто был не в состоянии двигаться дальше. После бесконечных дней пути мы с мамой оказались в концлагере, который, как я узнала уже после войны, стоял на бывшей австрийской земле, на тот момент находившейся под юрисдикцией Германии. Все дети жили здесь в отдельном, детском, бараке. Маму свою я видела очень редко и только издалека. Нас было много: чехи, поляки, французы, русские. Всех заключённых детей гоняли на полевые работы собирать овощи, выращиваемые на территории, прилегающей к лагерю. До сих пор помню тяжесть огромных корзин, которые мы таскали, собирая в них урожай. Помню, как глотала вязкую слюну, как тряслись руки от желания незаметно засунуть в рот хоть самую маленькую и гнилую морковку. Конечно, это было лишь сводящей с ума мечтой, потому что по всему периметру поля стояли охранники с собаками, и ещё несколько прогуливались между нами, пристально разглядывая каждого работника. И по сей день мне снятся рычание и лай немецких овчарок, и тогда я просыпаюсь, пытаясь унять дрожь в руках…

Миссис Каллен переводит дух, промокает салфеткой уголки глаз и, взглянув на потрясённую девушку, сидящую перед ней, продолжает:

— Многие дети умирали, не вынеся голода и тяжёлого труда. Некоторые просто исчезали: их уводили из барака, и обратно они уже не возвращались. Но я выжила, дотянув до того дня, когда в начале мая сорок пятого нас освободили войска союзников. Помню, когда стало известно, что к лагерю приближаются американцы, начался большой переполох. Нас вывели из барака, как и других заключённых. В толпе я заметила измождённое лицо матери. Наверное, она просто не выдержала, тоже заметив меня, и сорвалась с места. Она бежала, а охранники что-то кричали, бранясь на немецком. Мама была уже на середине пути, когда в её сторону полетела вспышка огня — один из фашистов пальнул по ней огнемётом. Моментально вся одежда её и волосы вспыхнули. Она вскрикнула и рухнула на землю лицом вниз. И больше не поднялась. А я… Я просто смотрела. Горло от горя и страха свело судорогой. Вместо крика из меня вырывались только жалкие хрипы. Тело быстро убрали, оставив на земле только несколько лоскутков обугленной ткани, бывшие когда-то лагерной робой, которую носила моя мать.