Журнал «Байкал» 2010-01

II

Так и жил бы Гаутама юный во дворце, как в клетке золотой, если б не открылся мир подлунный для него обратной стороной. В ранний час, когда щебечут птицы, принц с возничим преданным вдвоем в путь отправился на колеснице посмотреть на город свой тайком. Над землей уже царило солнце. Пахло жженой глиной и травой. У домов веселые торговцы выставляли вещи пред толпой. И увидел юный Гаутама человека, страшного на вид: был лицом одна сплошная рана, гнойными коростами покрыт. И возничий юноше ответил: «Преходяще все. Вот он, больной, а когда-то был красавец, светел ликом, с нежной кожей золотой». И увидел юный Гаутама старика со сморщенным лицом: что-то в нос себе бубнил упрямо, долго шамкая беззубым ртом. И возничий юноше ответил: «Преходяще все. Вот он, старик, а когда-то воин был, и ветер разносил его победный клик». И увидел юный Гаутама траурно одетую толпу, в путь она последний провожала человека, спящего в гробу. И возничий вновь сказал: «На свете преходяще все. Вот он, мертвец, был рожден, чтоб жить, но нет бессмертья. У начала есть всегда конец». И увидел юный Гаутама, как едва лохмотьями прикрыт, отрешенный от людского гама, кто-то в позе лотоса сидит. И возничий вновь изрек: «На свете преходяще все. Вот он, аскет, ищет жизни истину и смерти — обрести в себе бессмертья свет».

III

И задумался о жизни Гаутама, о живых и мертвых в круге бытия. Как бездонная трепещущая тайна, представало каждое мгновенье дня. От раздумий горестных все чаще забывался он тяжелым долгим сном: «Этот мир напоминает дом горящий, в нем живущие не ведают о том. И рождаться каждый раз в цепях страданий человек по сути жизни обречен. Круг сансары обнимает мирозданье. Есть ли путь к спасенью? Где он, путь, и в чем?». И однажды принц, призванием влекомый, через волю преступил отца, и ушел он из родительского дома — навсегда ушел из царского дворца. И бродил, как бедный странник, Гаутама в поисках предназначенья своего. Пыль со всех дорог и тропок Индостана оседала на сандалии его. Вел он долгие беседы с мудрецами — знатоками книг, древней которых нет. Были их слова, как звездное мерцанье, исходил от них холодный вечный свет. И в порыве гордом самоотрешенья, чтоб в себе животное перебороть, Гаутама, в роще манговой отшельник, истязал упорно собственную плоть. Утихали страсти и росло смиренье, драгоценной каплей полнился сосуд. Но молчало око внутреннего зренья, и не все пути к спасению ведут. И однажды под могучим древом бодхи он сидел, освобожденно и светло. Просветленье, словно это возжелали боги, на него волною светлой снизошло. И прервал молчанье Гаутама: «В мире много есть огня, но правит миром дым. Благородных истин же — четыре, и о них я возвещаю всем живым. Первая из истин: жизнь — круговорот страданий, изначально существующий закон. А страдания проистекают из желаний — вот вторая истина земных времен. А желания ввергают нас в пучину неспокойного как море бытия. Третья истина — в отказе от причины и привязанностей человеческого „я“. А четвертая из истин — как просвет в тумане, как ночная путеводная звезда. Это — восьмеричный путь к нирване, путь освобождения от пут земного зла».

IV

Так явился Будда в этом мире, истинного света властелин, повелитель поднебесной шири, внутреннего знанья господин. Так явился Будда, это карма воплощенной в сердце правоты. Бог иллюзий и обмана — Мара отступил за кромку темноты. Будде — гуру в желтом одеянье поклонились бхикшу до земли. Все дороги в шумном Индостане к тихой келье в роще манговой вели. И пришло в движенье колесо светом осененного ученья. И улыбкой Будды — знаком просветленья озарилось истины лицо. И бредущие по свету караваны весть о слове Будды разнесли. И на голос сутры о нирване отзывались боги и цари. Обнимала время и пространство слава об ученье и его творце. И о нем услышал град Капилавасту, где раджа в чудесном жил дворце. Говорят, раджа со всей семьею поклонился Будде, и на склоне лет, просветлев и сердцем, и душою, принял сам монашеский обет. Так обрел прибежище в Ученье род и Гаутамы-мудреца. А великой сутре Просветленья вторят вслед земля и небеса.

18.5. Вторник.

Сделал ксерокс статьи «La verse» и Обермиллера «Будона». Почитал Биру, монгольского ученого.

С Шурочкой решили сходить в БДТ на Фонтанке. Она ждала в общежитии — оделась для выхода, стала очень симпатичной, какой-то воздушной. Но — увы — билета на брони не оказалось. Зря потолкались у выхода. Лишние билеты выхватывали прямо на глазах. Шурочка даже упрекнула меня в медлительности. Было ветрено, холодно. Пожалев сестренку, пошел к администратору. Начал его донимать, но тот был тверд, как камень, на котором стоит «Медный всадник».

Забежали в «Молочное кафе» на Невском, чтобы согреться. Обошли весь Проспект в поисках хорошего фильма, но попусту. Шли комсомольские фильмы (в честь очередного съезда ВЛКСМ).

Купил в антикварном магазине на Невском дореволюционного издания (1916 г.) книжку стихов Г. Адамовича «Облака».

* * *

Я в гостинице старой живу, антикварную книжку листаю. И порою гляжу на Неву и под шелест страниц засыпаю. Оживает улыбка цветка на устах Шемаханской царицы. Сон, который прервали века, мне в полночной гостинице снится.

19.5. Среда.

Занимался в БАН. Хотел сделать ксерокс с Шмидт Т. «85 сиддхов» и Лауфера о Миларайбе, но не приняли ввиду неподходящего формата. Почитал Биру о Гуши Цоржи, перелистал Пучковского. Сходил в Кунсткамеру.

«Сансара от нирваны не имеет никакого отличия, Нирвана от сансары не имеет никакого отличия. Какими являются границы нирваны, Такими же являются границы сансары; Малейшее различие между этими двумя, Даже самое ничтожное, отсутствует», —

так сказал Нагарджуна о тождестве сансары и нирваны. В этом парадоксе брезжит просвет срединного пути. Лотос просветления — дитя сансары.

Вечером зашел к Шурочке, она сидела в комнате отдыха, смотрела ТВ. Попил у нее чайку, посмотрел ее последние работы, есть очень даже неплохой «Портрет женщины». Выразительное тело, которое «как лицо». У Ш. радостное настроение: сдала экзамен по эстетике. И решилось насчет ее перехода в мастерскую Моисеенко Е. Е. Он корифей, народный художник СССР. Многие студенты хотели бы быть под его крылом, но к Моисеенко попасть трудно.

Ездил в Петергоф. День был ветреный. Фонтаны заработали в момент, когда вышел из дворца. Это был пробный запуск. Главный каскад. Ларек с пивом на столе. Все тритоны, нимфы, даже Пандора стали извергать воду. Лишь Самсон свежепозолоченный, разжимающий пасть льва, хранил «молчание».

Просматривался Финский залив — «Маркизова лужа».

* * *

Тихий песчаный брег. Вран одинокий на одиноком древе. Облак сребрится в небе, как брада забытого Перуна.

20.5. Четверг.

С утра в библиотеке Салтыкова-Щедрина. Сделал ксерокс Bacot «Milarepa», очень интересные иллюстрации. Как-то раньше на них не обращал внимания. Затем ксерокс из книги David-Neel «Journey in Tibet» — там, где говорится об одном последователе Миларайбы.

Тишина стояла в холле, легкая, как першинка в горле.

Открыл заново для себя Мойку, 12, Марсово поле и Летний сад.

Графика мирискусников — от Мойки, Дворцовой площади, Аптекарского переулка и невских парапетов.

Гостиница, где я живу, очень устарела, но зато у нее достоинство в месторасположении:

в трех шагах от Эрмитажа, в двух — от Спаса на Крови.

По пути в ЛО ИВ АН встретился с Славой Бухаевым. Случайно, на площади Искусств. Он на творческом взлете. Весь день провели с ним. Сначала зашли в пивную, затем он показал свою мастерскую, оттуда — на его квартиру. Его жена Соня — тоже архитектор. Была Шурочка. Засиделись у Бухаева. Пропали купленные мной билеты на Когана (скрипка). Редкое исполнение Грига.

Чудом на такси успели, заехав в гостиницу за моими вещами, на Московский вокзал — прямо к поезду на Москву.

Элегия

Мы живем, словно дети природы, средь дымных широких степей. Убаюканы души великою сказкой о братстве людей. Мы не помним своей родословной, берущей начало у Неба. Мы не ценим язык свой, который дороже алмаза и хлеба. Славим старшего брата и мудрых вождей в золотых песнопеньях и гордимся судьбой, забывая о том, что стоим на коленях.