Журнал День и ночь

г. Царское Село

Рахман Кусимов Carpe diem

Троллейбус

1. Пространство возьмём небольшое, Пейзаж: остановка и снег. Стоит человек в капюшоне, Троллейбуса ждёт человек. С ним жизнь поступила жестоко, И можно в уныние впасть: Он — часть пассажиропотока, При этом не лучшая часть. 2. И хочется ехать, и надо, И значит, уйти не резон, Но некуда спрятаться взгляду: Куда ни взгляни — горизонт. Он скачет по кругу, как пони. Маршрут: ожидание — путь, И всё, что положено, помни, И всё остальное забудь. 3. Займись хоть борьбой джиу-джитсу, Кури хоть «Казбек», хоть «L&M», А чем это всё завершится — Возможно, что вовсе ничем. Но тянутся наши дороги, И ангел не спит за плечом. Мы тоже по-своему боги, А в чём — да без разницы, в чём. 4. Ты знаешь, в делах и скитаньях, меняя в окне города, Я понял великую тайну: я понял, что всё — ерунда. Звони, если помнишь мой номер. Звони, чтоб услышать о том, Что всё незначительно, кроме… А, впрочем, об этом потом.

ч/б

говорила мне пора мне пора собиралась не дождавшись утра оставляла непогашенным свет в коридоре и вослед и вослед стали третьим друг для друга плечом рассуждали ни о чём ни о чём наизусть запоминали слова в коих смысла набиралось едва были счастливы ловили такси от удельной колесили к лиси пахло свежестью сиренью весной приблизительно в районе лесной выезжали на пленэр иногда успокаивали лес и вода возвращались в темп столичный с трудом сколько улиц в петербурге дурдом у знакомого что редко звонит неожиданно нашёлся зенит и застыли эти два чудака с фотографии смотря в облака

К.С.

И вот, в книге жизни, в такой-то главе, Едва собираешься быть нерадивым, Не совесть, не Бог, а другой человек Становится нравственным императивом. И он, без почёта к замкам и дверям Являясь во сне, улыбаясь на фото, Так честен с тобой, неподделен и прям, Что видишь в себе бутафорское что-то. Живёшь, как жилось, будто всё проглядел, Бровей не подняв и не дрогнув рукою, Но чувствуешь мелочность мыслей и дел, И что-то ещё. Совершенно другое.

Сестрорецк

И вовсе не затем, чтоб чтил искусствовед, С восторгом посвятив статью твоей картине, Ты нарисуй июль, раскрась в зелёный цвет, Добавить не забыв двоих посередине. Пусть это будешь ты — веснушками рябя, Идущая к воде, красива, молчалива; Пусть это буду я, глядящий на тебя, Пусть это будем мы на берегу залива. Вот чайка над волной, вот яхта вдалеке, И тишина вокруг стоит глухонемая. Скажи мне на каком угодно языке – Я всё, как есть, пойму, дивясь, что понимаю. Внимаю, как школяр, покою здешних вод, А в гомон городской пока ещё не тянет, И вовсе не затем, чтоб чтил экскурсовод, Незримыми ему Веди меня путями.

белое

Это что-то из детства, из школьных лет: Вот он падает, белый, большой; Я в ларьке покупаю печенье и свежий И ещё ничего за душой. Это что-то и вправду из той поры, Время вспятит, того и гляди, — Я съезжаю на санках с высокой горы, И ещё ничего позади. И метель в лицо мне, и, сквозь прищур, Сам себя вижу в старом пальто: Я ищу тех, кто спрятался, я ищу, А ещё не потерян никто. И учитель в школе, суров и зол, Смотрит очень нехорошо: На дом задали жизнь, а ты, вот позор, Неготовым к уроку пришёл.

Майская метель

По улицам, которых не узнал, Ступаешь, воротник приподнимая, – В снегу Екатерининский канал; Метель во все концы в разгаре мая. И хочется домой, домой, домой, Но ходишь, удивлённо лицезрея Такие пробки, что ни Боже мой: Пешком быстрее. День выдался на редкость непогож, Синоптиков не выполнив приказ, но В такие дни острей осознаёшь, Как жизнь грустна, бессмысленна, прекрасна. А можно, позабыв о ерунде, Сощурившись от снега и от ветра, Шепнуть сакраментальное «Ты где?», – И ждать ответа.

Carpe diem

В этот медленный, медленный день, Заносящий листвою пути, Будет холодно, что ни надень, И невесело, как ни шути. Есть причины для боли в виске, И, когда всё на свете вверх дном, На каком бы сказать языке Что не выскажешь ни на одном? Только то и умею, могу; Только тем я, наверно, и жив, Что ловлю каждый миг на бегу И жалею о нём, упустив. Нам бы времени чуть одолжить - Мы бы в счёт этих дней и ночей Стали по-настоящему жить: До подробностей, до мелочей. Мы бы в счёт этих месяцев-лет Обустроили собственный рай. Вот и жалко, что времени нет, Даже если его — через край.

Троллейбус II

Сидеть в троллейбусе голубом, Без всяких «быстрее, ну!», И слушать плеер, прижавшись лбом К троллейбусному окну, А там — пейзажи, что хоть в альбом, Но кисти не обмакну. Плывёт, как рыба, в окне собор. Я призрак — я глух и нем. А кем и быть-то, как не собой, И как не с тобой, так с кем? Но транспорт едет мой голубой, Невольник маршрутных схем. И в этом, собственно, вся беда: Он едет, включив огни, Пока протянуты провода, А дальше уже ни-ни. И лишь кондукторша скажет: «Мда. Конечная, извини». У всех — дорога. Никто не свят. И не предсказать маршрут. Иные едут куда хотят; Другие — куда везут. Пойдём, родная, кормить утят. Я знаю чудесный пруд.

белое

в метеолотерее, в один из дней, выпадет белым жребием снег на землю, и снег над ней будет последнее, что я увижу перед. что мне сказать в конце, помимо спасибо за несбывшееся слово, преданные глаза, спасибо за настоящее, что будущему не верит. поймёшь, говоря голове и снегу: кружись, что нет лишних черт, ни одной, в иероглифе «жизнь», проводишь до остановки время, смешон и жалок, — и мир покачнётся, уже не беря в расчёт детали, мысли, проблемы, что там ещё, вопросы морали, решаемые без шпаргалок. но небо не рушится, осень стоит, где была, и если ты спросишь, как у меня дела, рассказывать долго, а если вкратце: как будто не зная, что роль их слаба, слаба, как заведённый, я складываю слова, когда вычитанию самый сезон начаться. я бы мог и взахлёб, навзрыд, мне нашлось бы, о чём навзрыд, чтобы строчка дала эффект пресловутого кома в горле, потому что и впрямь — болит, ведь у всех что-нибудь болит, но, сдержавшись в который раз, я зачем-то пишу другое. нет бы выглянуть из-за штор, да и, выглянув из-за штор, заявить, что неважно — как, что могу хоть глагол с глаголом; ведь и вправду неважно — как, но гораздо важнее — что эй, трубите на все лады, что король оказался голым. мир печален, но он красив, улыбнись, он же так красив, ничего не хочу писать, я тобой хочу любоваться, потому что люблю тебя, разрешения не спросив; потому что уходят дни, и за двадцать уже, за двадцать. я в словесной тону воде, но когда не тону в воде — я стою. подо мной земля. неизбежное небо — выше. так стоят поезда порой на пустых полустанках, где никогда б не вошёл никто и никто не вышел.

37

на удачу не уповая, примирившись и с тем, и с тем, я на тридцать седьмом трамвае еду мимо облезлых стен, и, пока эту чуть живую проезжает он полосу, несущественно существую, несусветную чушь несу. будто жаждут передавиться пассажиры, устроив гам. я ж уткнулся в передовицу и не верю её словам. мы с политикою бок о бок: я не с ней, но она со мной. у неё милицейский облик, неприветливый и земной. вот он — край мой, родной, капризный, да не капри, не сенегал. пусть другой назовёт «отчизной», я названий бы избегал; край, где каждый правитель — хмурый, оснащённый бревном в глазу. дальше — вырезано цензурой; дальше — вырезано цензу