Журнал День и ночь

стеклянный дом из белой немоты на тонком стебле прозрачный дом распахнутой воды водой колеблем ты засыпаешь потолок струится струятся нити из темноты сплетённые страницы на свет несите меня одну плывущую по шву подводных окон снаружи сон похож на ультразвук на цепкий кокон из нитей страха игл и обид водой колеблем новорождённый дом ещё не спит ещё не слеплен пристально молчит ласточка на камень девочка поёт глядя в темноту где-то посреди северных названий я тебя как веру обрету поезда везут мёртвые деревья поперёк страны вдоль живых берёз я прочту тебя как стихотворение тихо затвержу и проснусь от слёз

г. Новоуральск

Владимир Беляев Ре минор

Тревожный воздух железнодорожный. За лесом гул, и свет зелёный дан. На лавочке в солдатиков играет ребёнок ростом с папин чемодан. А ты, дурак, недельную разлуку переживаешь чуть ли не до слёз. Смакуешь грусть. Ты даже не заметил — малыш тебе солдатика принёс. Так скорый мчится мимо полустанка, где жизнь твоя в сандаликах стоит и ест пломбир за двадцать две копейки, перебивая сладким аппетит. Так учили курить взатяг — вбираешь дым, говоришь «ап-те-ка». Позже — девочки, дискотека, дешёвый коньяк в канистре. Бюстгальтер — на люстре. В общем, бардак. Как разложить это все по полкам? Как совместить с тем опытом, о котором — только намёком, только шёпотом? Вот ты поставил себе задачу, и сразу — уйма хлопот. Читатель требует мороженое на сдачу, на третье — компот. Найдёшь в себе силы сказать «нет», выйти из кухни, из магазина? Ведь поэзия — это свет, а не потребительская корзина. И ты выходишь в уютный дворик. Думаешь — здесь легко? Курит на корточках дядя Боря в рваном трико. Ладит скворечник дядя Серёжа, сам с собой говоря. Ты ведь хотел быть на них похожим… Зря. Твои одногодки — Антон и Катя. У Антона — новый значок. У Кати — модное платье. Завидуешь им, дурачок. вот уже собраны листья, как личные утром разбудят, выведут на мороз. какие увидишь лица, кем будешь ты знаешь ответ, но не на этот вопрос. все близкие там, где память — ещё где всяких диковинок полон июньский жук на ладони, жасмина белое пламя… зима — больничный пустой коридор. тот коридор, который впервые покинув, увидел, как солнце прячется в облаках. это сегодня ветер толкает в спину, а тогда — несли на руках. Снова северный дует, колдует - наугад открывает тетрадь и осеннюю тему диктует: «Почему я боюсь умирать». Снова несовершенство разлуки начинается с красной строки. И вдыхают хрустальные звуки на скамейке в саду старики. Заучив пунктуацию улиц, орфографию чащи людской, я вот так же, кряхтя и сутулясь, через парк побреду на покой. И никто мне не скажет «до встречи», и замкнётся за мной алфавит. Только тишь, недоступная речи, только мраморных слов монолит. Так зачем в этом розовом свете отшептавшие листья горят, это дерево, облако, ветер говорят, говорят, говорят... азбука леса — крестики, точки, тире. считываешь следы, застывшие в январе. знак превращается в звук, и со всех сторон разноголосица галок, синиц, ворон. люди прошли здесь или ещё пройдут. люди всему названия раздают. каждый пытается песню свою нести. снежные горы на млечном встают пути. там облака выдыхает холодный бог. сон его так непролазен и так глубок, что в буреломах, расщелинах этого сна музыка нам просторна, а речь тесна. Но я живу — и жизнь моя легка, как свет в конце, как вдох издалека. И тени убегают с потолка воскресной спальни. И время застывает на стене, пока я таю в медленном окне, пока ловлю в небесной глубине напев пасхальный. И нет уже ни страха, ни вины. И только — мир с обратной стороны, где проросли ромашковые сны сквозь одеяло. И я звучу — на радиоволне, на парапетах в птичьей толкотне. И все антенны тянутся ко мне и ждут сигнала. Ре минор эта музыка, как стеклянный рождественский шар, но внутри — настоящий декабрь, всё настоящее — небо и город под ним поднимают шлагбаум. из ворот выезжает повозка. неуклюжая лошадь бредёт по булыжной дороге. отозвавшись на скрип колеса, с ветки вспорхнула ворона — падают белые ноты… так негашёная известь летит в могилу… и разбивается вдребезги пойманный свет. Иди за мной черёмуховым снегом, иди за мной сиреневым дождём, пока ты не придуман человеком и не рождён. Иди и просыпайся лепестками — и времени, и месту вопреки — на плачущую девушку, на камень, на черепки. Иди и не придумывай — могли мы отдать себя унылому божку? В каком аду нас вылепят из глины и обожгут? Песенка Там, где позднее окно в ранний сад отворено, где на лавочке зелёной вянет красное вино, где сверчковая гульба, светлячковая гурьба, ходит-бродит взрослый мальчик с детской песней на губах. Тают сладкие слова. Зреют горькие слова. Скоро-скоро в синем небе вспыхнет жёлтая листва. Мышь затихнет, жук заснёт, в нору спрячется енот, и заплачет старый мальчик, испугавшись новых нот. Полно слёзы лить, старик. Улыбнись скорей, старик! Ты забудешь летний щебет, ледяной вороний крик. Не красива, не страшна – всех укроет тишина там, где жизнь не различима – где не названа она. Да забудь ты про всех, и примерь пятистопный анапест — хоть затаскан уже, хоть слегка, так сказать, длинноват. Без оглядки шагай, — зацелован и пьян, разухабист, — и дерзи, балагурь, улюлюкай, рифмуй наугад. Признавайся в любви той затейнице, девочке Тае, чья подробность одежды болтается в пятой строке. Но затянешься словом «аптека», и юность растает. Снова детство, деревня. Родные стоят вдалеке. Слышен грохот ведра, разгоняется ручка колодца с нарастающим гулом у глупой моей головы. Кто зовёт и отводит меня, кто так тонко смеётся? Поднимается ветер. Теряется в шуме листвы голос слабый второй, призывавший на месте остаться. А тогда бы, представь, на секунду поверить ему. Что ты плачешь, дурак, — здесь по тексту нельзя разрыдаться и признаться в бессилье своём — никому, никому. Видишь, пристань укрыта плакучей ветлой — дачный август забытого года. Там подросток склонился над чёрной водой, будто в поисках чёрного хода из опасной, запутанной, длинной, чужой. Оглянись — по своей и короткой он шагает с простой среднерусской душой, щеголяя испанской бородкой, — через гулкий, заросший акацией двор, улыбаясь студенткам и вдовам. Сам себе донжуан, сам себе командор — семафорной звездой околдован, что, лукаво мерцая, вела наугад — в Волгоград, в Элисту, или в Ровно. Вот в саду сновидений построились в ряд все его галатеи петровны. Вот старик наблюдает за поздней баржой, уходящей по лунному следу. Он бы также ушёл — по желанной, чужой, бросив камешек в сельскую Лету. Не сумевший принять эту жизнь, как намёк, что он видел в туманном пределе? Между гипсовых статуй блуждал огонёк и терялся в цветах асфодели.