Журнал День и ночь

Когда губы тонки И плечи тонки И грудь тонка Тогда Встаёшь у токарного станка! Тогда Становишься твёрд! Тогда вперёд и вперёд! Тогда взросл и серьёзен! И лозунг честен и грозен, А не как «лозунг» — стар и прост. Тогда моё «верю» — становится «верую». Тогда не подслушиваю за дверью В домашних тапочках и пижамце, Как мама причитает при отце. Тогда сам я — мужчина и отец! Я научу жить моего ребёнка. Когда губы тонки. И плечи тонки. И грудь тонка и нога Влезает свободно в горло сапога! И мне тринадцать Ещё не исполнилось. И я — взросл, Как никогда после. В тридцать пять я буду худшим отцом, Чем был бы в тринадцать, Когда губы. трогают слепое солнце.

Признание в любви

Как рассказать тебе о своём пути? Когда не услышал гласа: «Встань и иди!» Когда пошёл без чьего-то «встань», а просто — встал. И пошёл. И где там, и что искал? И когда весь путь мой был — не велик, не мал, Но я всё же шёл по нему. А ты — по делам, По моим, между прочим, делам семенишь с утра (а я из карты вырезаю Байкал). А у меня, между прочим, есть мать и ещё сестра. И ты у меня, и дома — такой бедлам… До самой далёкой и нужной звезды у меня Путь проходит вдоль во-о-он того плетня. Видишь? Пойдёшь со мною до самых пор? Что ж, остановимся здесь. Начинай чинить забор, А я, пожалуй, пойду. Вы — чините, чините. Мне без вас не добыть звезду. Мне нужен новый забор, и старый овраг. По-другому — нельзя. Извини, но по-другому никак. Но завтра, прошу я, за завтраком и разговором. Не пеняй мне моей звезды ты своим забором. Я люблю тебя. Москва. Октябрь. Хмурый город. Иду под дождь в одно из утр, Рукой поддерживая ворот, В парк-сад заброшенных скульптур. Здесь кто-то — с самого начала, А кто-то — содран с площадей. Ах, где их только не стояло, Стоящих ныне вдоль алей. Вхожу! Мне нечего боятся! Навстречу мне у входа в сад: Пустой киоск с табличкой «касса Пожалуй, первый экспонат! Вот Лениных немая стая Глядится в марево небес, А здесь стоит товарищ Сталин, И репрессированных лес… Железный Феликс смотрит востро. Толпой низложен, падал ниц, А утром — капельками слёзы Текли из бронзовых глазниц. Теперь стоит он здесь, болезный, И я подумал ни с того: «И даже Феликс — не железный!» И даже жаль чуть-чуть его. А за забором — город целый, Машин московских нервный рой, Там Пётр, работы Церетели, Как за кладбищенской стеной, Глядит дородным истуканом Он, видно, сильно виноват, Раз водружён на эстакаду, И не допущен к прочим в сад, Где маршал Жуков при параде, Эйнштейн с Нильс Бором на паях, Махатма Ганди в листопаде Красив, как ласковый монах… Молчат застывшие фигуры Печальный садик — вот ты весь: Такие разные скульптуры Зачем-то собранные здесь. Я у одной — стою, задумчив, И отвести не смею взгляд: На бронзовом кресте могучем Солдатик голенький распят… Любимая, припомни свой восторг. Дождь в рукавах нащупал водосток И вытекал. И я насквозь промок. И Ватикан Своих святых отцов Услал на верфи. Мы строили большие корабли, То лодочки, то «брёвна собери, И будет плот», и «среди нас, смотри — Сам Пётр Первый». Припомни милая… Ты не припомнишь?.. что же… Пять лет назад я был стократ моложе. Я был Сократ. Погода стала мрачной С утра. И номера для новобрачных Все заняты, и это значит — нам По разным разбредаться номерам. Я вырос в пса. И от того, тем паче, Былой восторг не сможет стать щенячьим, Что я и сам щенком бы стать не смог. Я невпопад припомнил свой восторг! Ах, милая! Ну что всё это значит? Заболеваю вдрызг от перебранок, Иль бросить всё? Опять найти кровать? Нет, лучше я куплю себе рубанок И буду доскам кудри завивать. Я буду плотник, это лучше, выше, Чем нервно жить в предчувствии войны, К тому ж у них, у плотников, я слышал, Рождаются достойные сыны. Я за работой — и силён, и статен, Я так красив за плотницким столом. Нам Богом был рубанок в руки даден, Чтоб всяк сумел себе построить дом. Всё решено, надену старый фартук (Его в наследство мне оставил дед), Схвачу… Схвачусь! Руками за рубанок! — Мой Буратино явится на свет! Я русских рек верховий и низовий Истаптывал довольно. Испытывал Бетховена Везувий А нас с тобою — голос колокольный И гладкоствольный Пытали. Ты уступчив. Я усталый. Мы утолим над водами Италии Во-первых — сон. Наш возраст — во-вторых, И третьим — Рим! Мы утолим. Я соберу под флаг, Под белый флаг — полки своих бездомных, Таких как я, забытых, отселённых Гуртом за сто какой-то километр. Я жив ещё среди своих безумий. Считают про меня, что я духовен. А до меня испытывал Везувий — Бетховен! Святое детство въёжилось в букварь И там заснуло на пяти страницах. Чудак-поэт ушёл грустить в январь, Ему ночами одному не спится. Он бродит среди вьюг и фонарей, Как допотопный сторож с колотушкой У детских снов и детских букварей, Подставленных под крохотные ушки. О, не вспугните хрупкость детских снов, И тишины святой не потревожьте! Поэт найдёт себе и дом, и кров, А нынче — спит в нетопленой сторожке. Весной и утром встанет рано-рано, Когда в лесу не занялась заря… О, как прекрасно — ма-ма мы-ла ра-му — На солнечной странице букваря!

г. Казань

Антон Прозоров Краеугольный выбор

вещи

записка любовная школьных лет, случайный мотив в эфире, рубашка на выход, входной билет и всё, что бывает в мире, а именно: имя, трава, звезда, и вдруг — в подворотне эхо, и необратимые поезда, и те, кто на них уехал, и этот раскинувшийся кругом, опутанный сетью трещин, пронизанный светом огромный дом, где ты собираешь вещи.

высотки

даже высотки знают, что небо — дом, тянут ладони к свету, пока растут, это потом их сковывает бетон и обвивает горло железный прут. я крановщик, я знаю, что говорю, видел не раз, как падает в небо кран, как арматура вспарывает зарю и окропляет пепельный котлован, как расправляет крылья над пустырём архитектурный комплекс, пыля окрест, стряхивая леса, и, ты знаешь, в нём минимум миллион пассажирских мест.

транзит

только подумать: кажется, добрались, вот оно — лето, вот он — ночлег страховочный, а к лобовому вдруг прилипает лист, словно талон парковочный. двинуться дальше, в сумерках утопать, помнить, что лето в этом году — последнее, и за баранкой медленно засыпать… осень стоит нелётная и нелетняя. осень писать — бумагу зазря марать. лучше, чем было сказано, не получится: жизнь понемногу учится умирать, смерть ничему не учится.

сонник

а она ты знаешь жила негромко собирала мысли слова дела собирала марки с волнистой кромкой собирала счастье не собрала подступила осень усталость старость и рефрен такой мол пора пора в телефонной книге её остались только раритетные номера а какие платья поди надень их не по моде нынче не тот стандарт но её коллекция сновидений и сейчас невиданный авангард так бывало ночью в лицо ударит белоснежный ветер но вот беда эти сны кому их потом куда их никому наверное никуда до свиданья жаворонки и совы трепетанье ситцевой пелены до чего мы господи невесомы несладимы призрачны неполны