Журнал Наш Современник №11 (2003)

Назревала чеченская война, которую никто не хотел предотвращать.

К. Каримышев из Кизляра взывал: “В городе идут зверские убийства. Вечером, считай — комендантский час. Все решают деньги. В магазинах сдачи не жди. Спросишь — “Рюский дешевка” — и кидает со смехом. В техникум хочешь поступать — плати деньги. И выходят оттуда бараны с дипломом. Хочется верить после публикации, что есть у нас порядочные люди, которые наведут порядок”. Хотелось верить и нам.

Не получилось…

В 1980-м развернулась борьба против всех русских изданий, как это уже было десять лет назад. Чудаки, они не понимали, что на месте одного сраженного встанет другой, что он будет осторожнее, замкнутей, но будет не менее мужественным и преданным сыном своего народа. Пусть эти борцы с русскими, как Батый, сожгут Киев, как Лжедмитрий, сядут на престол, как Наполеон, сожгут Москву, как Троцкий, овладеют армией, как Гитлер, пройдут танками по святыням страны, но их всех ждет такая же плачевная участь, как тех временных победителей...

В Москве в июле 1980-го открылась грандиозная Олимпиада. Шутники ухмылялись: Хрущев обещал в 1980 году коммунизм, а вышла Олимпиада. Но для Москвы того лета коммунизм почти что наступил. В столицу въезд для немосквичей был закрыт, билеты не продавали. А значит, “колбасные” поезда из столицы не уходили. Помню, как в лифте в нашем доме в бывшем Безбожном переулке маленький, ныне покойный Дима Дементьев, обращаясь к мил­лионерше Онассис, силой цековских указаний поселившейся в писательском доме, загадал загадку: “Отгадай: длинный, зеленый, глаза горят, а мяса нет. Что это? Не знаешь? — Поезд за колбасой в Москву!” Мадам, выслушав перевод, хохотала минут пять, всплескивая руками: “А мяса нет!” Мясо в Москве было в то лето всех видов и прекрасного качества. Отечест­венное. И дешевое. Город был прибранный, красивый, по улицам можно было ходить всю ночь. Бывший посол Ирака, тогда учившийся в Москве, сказал мне несколько лет назад:

— Более спокойного и доброго города, чем Москва, я не знал с тех пор, хотя объездил многие столицы мира.

Сергей Павлов, председатель комитета по спорту, сделал все, чтобы Олимпиада прошла на высочайшем уровне. А уровень этот он умел создавать еще с давних комсомольских лет. Спортсмены его боготворили. Такого спортивного вожака они уже больше не знали.

В газете была поистине олимпийская обстановка. Все были распределены по объектам, предоставляли репортажи, очерки, зарисовки, беседовали с великими спортсменами. Конечно, передать атмосферу открытия Олимпиады было непросто, хотя в Москве и умели проводить масштабные мероприятия — вспомним Всемирный фестиваль молодежи, спартакиады народов СССР, манифестации комсомольцев и молодежи на Красной площади, встречи Ю. Гагарина и Фиделя Кастро. Но такого, в общем, внешне деполитизированного, в окружении олимпийских знамен, с таким количеством красавцев и красавиц-спортсменов со всех континентов, пожалуй, не было. Когда по дорожке стадиона промчалась античная греческая квадрига, пошли национальные делегации, все долго аплодировали организаторам. Олимпиада состоялась, как бы ее ни блокировали американцы и натовцы. Хуан Антонио Самаранч, пересевший из посольского кресла в кресло президента Олимпийского движения, был доволен. Он свои обязательства выполнил.

Неожиданно нагрянул в “Комсомолку” барон Фальц-Фейн, бывший до революции владельцем многих земель и дворцов в России. Я был у него в ФРГ, и он просил помочь ему устроить сбереженные или купленные им культурные ценности, картины в наши музеи.

— В чем же дело?

— Я хотел бы, чтобы в музеях была небольшая табличка, что это дар барона Фальц-Фейна.

— Ну и хорошо...

— Да это для вас хорошо, а министерство культуры против.

Я понял, что кто-то не хочет, чтобы наши русские музеи пополнились новыми культурными ценностями. А между тем Литва спокойно (возможно, при некотором недовольстве московских чиновников) приобрела у бывшего эмигранта целую галерею приобретенных им на Западе картин литовских и европейских классиков. У входа в этот зал висела табличка о дарителе. Вот так, литовцам можно, а русским нельзя. Великая интернациональная политика!

Я решил всячески способствовать барону, звонил в министерство, музеи. “Никоим образом. Пусть отдает анонимно”. Тогда мы сочинили письмо на имя министра культуры и напечатали его в дни Олимпиады в газете. Олимпийская хартия не позволяла отбрыкиваться от гуманных даров и требовала воздавать должное подвижникам. Фальц-Фейну пообещали “утрясти” его проблему (хотя она была отнюдь не его).

…Улетел олимпийский Мишка, вызвав потоки добрых, светлых слез. Александра Пахмутова превзошла себя, написав щемящую, космически-прощальную мелодию. Слева и справа от меня в Лужниках стояли плачущие люди. Громыхнул салют! Невиданный до того времени разноцветный салют. Расходились пороховые дымы, что-то важное отходило в прошлое. Чувство­валось, что страна накануне больших перемен.

Устав от олимпийской суеты, мы с космонавтом Виталием Севостьяновым и председателем КМО Володей Аксеновым решили поплавать в одном из опустевших олимпийских бассейнов. Был с нами и великий шахматист Анатолий Карпов, а также какой-то сотрудник — то ли КМО, то ли еще чего-то. Искупались, пообсуждали итоги Олимпиады, сели пить пиво тут же, в бассейне. Виталий решил поднять за всех бокалы. Похвалил Толю Карпова, он у него был неким духовным вдохновителем, даже психологическим тренером. Потом сказал:

— Давайте выпьем за Валеру Ганичева, главного комсомольского идеолога, как говорил Юра Гагарин.

Подняли бокалы с пивом, чокнулись и забыли. Но забыли не все. Этот сотрудник с пониманием написал докладную. Через день меня с Пастуховым и Аксеновым вызвали в ЦК КПСС к первому заместителю заведующего отделом оргпартработы Петровичеву.

— Рассказывайте, чем вы там занимались? О чем говорили?

— Где? Когда?

— Не прикидывайтесь. Там, в бане, позавчера.

— Да не в бане, а в бассейне. И никаких разговоров особых не было.

— Вот бумага, садитесь и напишите все, как было.

— Да что было-то?

— Вам лучше знать. Пишите все, о чем говорили.

Честно говоря, не так уж часто (так было в 1956 году, когда я с товарищами организовал подписи в защиту нашего преподавателя Григория Джеджулы в Киевском университете) приходилось писать объяснительные записки в парторганы. Написал. О том, что плавали, обсуждали итоги Олимпиады. И под хмурые взгляды был выпровожен из кабинета. Пастухов остался.

Я долго думал: что так взволновало ЦК? Ведь об идеологических вопросах мы не говорили, русской проблемы (которая так будоражила ЦК и КГБ) особенно не касались. Позднее выяснилось, что уже утром, на следующий день после разговора, на стол “серого кардинала” партии Суслова легла докладная. “Вчера в бассейне, в бане собрались молодые руководители, обсуждали положение в стране, ухудшающееся положение русских. Говорили о будущих изменениях в руководстве, намечали выдвижения. Главным идеологом называли Ганичева”. Так передали мне содержание этой док­ладной.

Боже мой, ну конечно, у 80-летних старцев в голове постоянно был страх, что кто-то их сменит. Они и 60-летних Шелепина, Семичастного, Месяцева считали комсомольцами, когда их выгоняли из власти и ЦК. Призрак молодых маячил в их склеротических мозгах. А тут: главный идеолог . Какой-то очень понятливый доносчик ощутил, как можно повлиять на психологию второй особы в партии: опустил слово “комсомольский”. И тут уж ясно стал виден заговор, которых так боялись (глядя в другую сторону от действительных заговорщиков) в Кремле. Тут и последовал приказ “Убрать!”.

Убрать, правда, решили без скандала. Пригласили и предложили стать заместителем министра культуры РСФСР Ю. Мелентьева. Я к нему:

— Это твои усилия?

— Нет, но я буду рад.

Ничего себе! На следующий день меня повели в Совмин России к Кочемасову, зампреду по культуре. Тот спросил о делах в “Комсомолке” и напрямую сказал:

— Пойдете замом, потом первым, а потом смените Мелентьева.

Ну, тут сразу стало ясно, что мне предназначено быть тараном против министра. Нет уж, дорогие, Мелентьев мой друг, и роль фугаса для него я не собираюсь исполнять. Решил отказаться. Кочемасов заторопился: “Нас ждет Соломенцев”. Это уже кандидат в члены ПБ, тут отказываться тяжело. Но я решил быть твердым. Усталый и какой-то заторможенный Соломенцев, однако же, ничего определенного не предлагал, порасспрашивал о русской литературе, выслушал мои сетования в связи с положением русского народа, покивал и пожелал успехов. В чем?