Журнал Наш Современник №11 (2003)

— Главный редактор вовсе не обязательно журналист, — говорил он, — а политик и общественный деятель.

И когда у меня уже совсем не осталось аргументов, он тихо сказал:

— Знаешь, Главпур совсем заел, прислал десятки записок в ЦК партии, что “Комсомолка” не патриотическая газета, к армии относится с презрением. А ты у нас — известный патриот.

В голове шевельнулось: неужели спрос на патриотов появился? Я отка­зался, но Борис взял с меня слово, что я подумаю и через неделю отвечу.

К вечеру — возможно, и намеренно — информация просочилась к разным людям. Стали звонить друзья, знакомые, аппаратчики, писатели. Все как один призывали возглавить газету. Одни считали, что это важно для положе­ния в обществе, другие — что это необходимо “для русского дела”, третьи — чтобы “не занял место очередной сионист”. Юрий Мелентьев был категоричен:

— Не дури, иди. Ведь это номенклатура Политбюро.

Аргумент, конечно, но для меня ли? Лишь один Александр Иванович Овчаренко вслух размышлял: “Идти-то идти, но ведь какое там окружение? Не пройдет и года, как выплюнут”.

И полушутя закончил:

— Ладно, Ленку мою возьмешь на работу, когда укрепишься.

Все считали меня главным специалистом по молодежной прессе. Воз­можно, так это и было. Вот уже десять лет я руководил крупнейшим в стране и мире молодежным издательством (“Молодая гвардия” издавала 600 назва­ний книг более чем 40-миллионным тиражом в год, там выходило более двадцати журналов, альманахов для детей и юношества, в ней работало более пяти тысяч человек). Во время работы в журнале и издательстве я побывал в разных странах, где знакомился с работой молодежной печати. Во Франции, в центре “Молодежь-пресса”, участвовал в дискуссии о принципах построения изданий для молодых, в США — был в крупнейших изданиях и интересовался их подходами к публикациям для молодежи, по этому вопросу был даже приглашен одним из помощников Никсона, которому понравилась наша работа в издательстве, в Белый дом.. Выпустил монографию в издательстве “Мысль” под названием “Молодежная печать. История. Проблемы. Практика”. Защитил я к этому времени кандидатскую и докторскую диссертации, связанные с молодежной прессой и мировосприятием молодых (последнюю — в МГУ, где позднее получил звание профессора).

Да, возражать было трудно, и через неделю Пастухов, уже категорически напомнив о партийной дисциплине, повел на собеседование в ЦК партии.

Наступил день утверждения, запомнившийся надолго. В ЦК пришел заранее, но в “предбанник” Политбюро меня провели лишь за пять минут до назначенного времени. Затем тихо прошли в зал, скорее, кабинет заседания, где за длинным столом сидели члены и кандидаты. Я огляделся: вел заседание Суслов, постепенно стал узнавать и других. Одно дело видеть портреты, а другое — созерцать “небожителей” воочию. Сбоку над столиком склонился, следя за повесткой и бумагами, зам. заведующего общим отделом Боголюбов, там же сидел еще не расплывшийся Черненко.

— О “Комсомольской правде”... — прозвучал тонкий скрипучий голос Суслова.

Боголюбов ладонью снизу вверх показал, что надо встать. Я встал, но он показал, что надо подойти к Суслову.

— Вот предлагают утвердить главным редактором товарища Ганичева, — обнаружил меня возле себя второй человек в партии. И, обозрев меня, про­должил: — Товарищ Ганичев — директор издательства “Молодая гвардия”…

Мне показалось, что что-то хотел сказать Пономарев, которому высказы­вали претензии к издательству Агнесса Кун и Арагон с Эльзой Триоле (ибо мы старались их не печатать), да и другие подопечные и “подкармливаемые” коммунистические “регуляторы” наших отношений с Западом. Но Суслов не дал вступить в полемику и утвердительно сказал:

— Хорошее издательство. Много хороших книг выпускает. (Вот когда сказалась наша работа с автором книги афоризмов “Симфония разума”, его помощником Владимиром Воронцовым.)

— Есть предложение утвердить... А вы-то как, товарищ Ганичев? — почти иронически обратился ко мне главный идеолог партии. Я ответил весело:

— Спасибо, что продлили мне комсомольскую молодость.

Да, пожалуй, не то место я выбрал, чтобы шутить. Суслов дважды поднял и опустил очки. Развернулся ко мне на стуле и, склонив голову, уставился на меня Кулаков, напрягся Зимянин, горестно покачал головой Черненко. С недоумением глядел Капитонов (что за кадра подсунули?). Суслов приложил ладонь к уху и с напряжением спросил:

— Что? Что вы сказали?

Я уже с меньшей уверенностью, но направляя слова в ладони, сложенные рупором, повторил:

— Благодарю за то, что продлили комсомольскую молодость в комсо­моль­ской газете.

Лицо Суслова посветлело. Он закивал:

— Верно, верно, лучшее время в жизни. Я вот помню... — Он обратил взор к Кулакову, тот закивал и добавил что-то про свою юность, Пономарев вспомнил про кимовцев, а Капитонов про фабзайцев. Через несколько минут Суслов с недоумением взглянул на меня, стоящего у стола. “Что это ты тут делаешь?” — было в его взгляде. Боголюбов двинулся ко мне, Суслов же вспомнил:

— Ну, хорошо...

Боголюбов зашептал:

— Уходи, уходи...

Я вышел из зала, не понимая, утвердили мою кандидатуру или нет. Меня догнал генерал Епишев, начальник Главного политического управления армии, похлопал по плечу:

— Молодец, хорошо обсуждали. Давай с армией поработаем.

Да, с этого и началась моя непродолжительная работа в “Комсомолке”. Человеком я себя считал опытным, пятитысячным коллективом “Молодой гвардии” до этого руководил (знамена получали), работал с научными и студенческими кадрами, был на острие идеологической работы в ЦК ком­сомола, знал периферию и национальные республики. И, как мне казалось, хорошо разбирался в антирусских кознях, которые плелись ЦРУ, сионистами, ревизионистами, вообще врагами России. Как же я был наивен и прост! Потом, поднимаясь выше, почувствовал всю агрессивность властной атмо­сферы, в которой сгорали крупицы человечности.

Скажу откровенно, и в эти годы я руководствовался идеалистическими устремле­ниями, служа, как я считал, Родине. Особо меня беспокоило состояние русского народа. Им пренебрегали, его спаивали, бессовестно урезали его возможности, приращивали за счет России Казахстан, Киргизию, Латвию, “впрыскивали” русские мозги в национальные Академии, отбирая для всех, кто кричал позднее русским “оккупанты”, места в московских и всех россий­ских вузах. У России не было своей Академии наук, которая работала бы над ее проблемами, не было и Российской коммунистической партии, которая бы занималась экономикой “своей республики”. В стране была хорошо организована донорская система откачки умов, капитала, ресурсов в другие республики и за рубеж (интернациональная помощь).

1978 год, март

Под портретом Ленина секретари ЦК комсомола Борис Пастухов, Анатолий Деревянко, зав. сектором газет ЦК КПСС Зубков представили меня редакционному коллективу в знаменитом Голубом зале “Комсомолки”.

Толя Агарышев зашел накануне ко мне в “Молодую гвардию” и сказал:

— Учти, ты первый русский главный редактор. А тут не только лес, подлесок, но и трава из нерусских. Даже машинистки, даже курьеры. Будь бдителен.

Агарышевская неуступчивость и неистовость были всем известны, поэтому его блокировали в ЦК, в газете, блокировали все, кто владел власт­ными и общественными рычагами. Я приказывал себе быть шире, объектив­нее, историчнее, не ввергать себя в поток злобы и ненависти, рассматривать события, явления с разных точек зрения. Эх, если бы такое рыцарство удавалось всем и с другой стороны. Но дон-кихоты все-таки не побеждают в этом мире.

Пошли газетные будни, приглядка, опробование, проверка “на проходи­мость” той или иной темы, того или иного материала. Я старался не трогать, сильно не сокращать материалы “священных коров” газеты. А люди... В большинстве своем они были профессиональны, даже талантливы и себе цену знали. Я тоже знал, и между нами был негласный пакт: “Нас не трогай, и мы не тронем”.

Постепенно я понял, что союзников у меня в проведении национально-ориентированной политики немного. Сказывалась многолетняя глобалистская школа воспитания журналистов, либеральная общественная спайка, даже террор, или порядок, выстроенный в прессе (если ты не с нами, то есть с ними, то ты не займешь никакого достойного места ни на полосах газет, ни в журналистской иерархии). А самое главное, в журналистике вырабатывался всеобщий принцип беспринципности, который и стал основным в либеральной печати наших дней.