Журнал Наш Современник №11 (2003)

Так и двигался он в бурлящей толпе, а к нему подходили, подбегали, окружали молодые палестинские федаины, израильские левые, венесуэльские анархисты, очкарики из университетов Англии, черные как ночь ангольцы, молодые марксисты из Японии, юные пацифисты из Норвегии, экспансивные мексиканцы и экологи из Финляндии. Он говорил со всеми, расспрашивал, поглаживал свою знаменитую “барбудос”, а в глазах его лучилась радость. Наверное, он осуществил мечту своей юности — попасть на Всемирный фестиваль молодежи; правда, для этого пришлось пройти путь в двадцать лет.

СНОВА 80-й

Громыхнуло. В почте из мест заключения в 1979 году появилось письмо от русского парня А. Ткачева, который написал, что сидит ни за что. А обвинение серьезное — убийство в драке. Парень клялся, что убили другие, но у них родственники вели следствие и свалили все на него. А допрашивали, “применяя угрозы и шантаж”. Парень с тоской и надеждой писал из колонии: “Я не могу молчать, ибо в руки следователя Битарова (он вел следствие) могут попасть и другие невиновные лица, судьба которых будет зависеть от него, а не от закона”. Мы почувствовали реальную беду и угрозу не одному осужденному и поручили разобраться в этом вопрсое журналисту Владимиру Цекову.

Партийный и государственный аппарат к этому времени распадался, взятка стала явлением обыденным. Конечно, еще боялись партконтроля, побаивались незнакомых представителей центра из Москвы. Но раковая опухоль кумовства, всепрощения охватывала все больше и больше районов, отраслей, людей. Комсомольский энтузиазм повсеместно использовался для прикрытия головотяпства, неумения, экономической несостоятельности. Все тяжелее было объяснить размах разрушительной авантюры поворота северных рек, отравляющей химизации, бездарность проектировщиков многих “ударных комсомольских строек” и особенно уничтожение “неперспективных деревень”, приговоренных к смерти академиком Заславской и ее экономическими (читай — антирусскими) покровителями из ЦК. Любая же критика недостатков в газете вызывала отпор министерств, областных партийных “мандаринов”. Звонки по “вертушке” с утра сыпались из всех “курирующих” отделов ЦК. Удивительно, что многие из них раздавались даже тогда, когда материал только что был набран и даже не стоял в полосе.

Секрет был прост. Михаил Зимянин, беседовавший со мной до утвержде­ния на Политбюро, с тоскливым чувством спросил:

— Знаете, что является главным в работе главного редактора?

Я подумал:

— Принципиальность, твердость, дипломатичность.

Зимянин вздохнул:

— Знать бы, кто за кем в газете стоит!

А за многими в газете стояли аппаратные родственники, сложившиеся связи с министерствами, КГБ. Да, это уже была наука: расследовать, разгадать все действия. Это была наука аппарата, наука партии, да и КГБ. Такой наукой я не владел, да и вхожести в сферы “верхов” у меня не было. Я пытался выяснить мировоззрение человека, его преданность державе, Отечеству, народу, его идейную суть, представления о прошлом и будущем России. Часто это не удавалось, ибо для многих из тех, с кем я беседовал, эти категории были скорее теоретическими, чем личными, мировоззрен­ческими или действительно что-то значащими для них.

Поэтому, возмущенные ростом коррупционной мафии в стране и особенно на Кавказе, мы вместе с Виктором Афанасьевым, главным редактором “Правды”, Сергеем Семановым, главным редактором журнала “Человек и закон”, Алексеем Пьяновым (“Крокодил”) решили дать бой там, в предгорьях Кавказа.

Были подготовлены публикации, фельетоны, статьи о жуликах, ворах, стяжателях в советских органах, милиции, судопроизводстве. Партийные органы мы не трогали — это было запретное поле для “Комсомолки”. Публика­ции появились, произведя впечатление разорвавшейся бомбы. Фельетон Владимира Цекова “Следствие ведут кунаки” ковырнул всю судебную систему на Кавказе, когда следователь, прокурор и судьи были родственни­ками и судебные приговоры определялись в домашнем или приятельском кругу. Поэтому написавший нам письмо парнишка и был осужден, ибо не принадле­жал к этому клану, тейпу. Он был ничей, он был русский, как и весь наш народ.

В отделы ЦК партии последовали звонки, письма от первых лиц Осетии: “клевета на суд”, “на дружбу народов”, “подрыв интернационализма”. Вот так, вместо того чтобы разобраться и дать пинка кумовьям от правосудия — защищали честь мундира, покой мошенников.

В один из летних дней меня вызвали в отдел пропаганды ЦК КПСС. Я уже знал, по какому поводу, подготовился и решил не сдаваться.

Мрачно-язвительный В. Севрук (зам. зав. отделом, ответственный за прессу) молча указал на стул. Чувствовалось, что он нервничает, ведь не раз ломались о нас зубы. Он никак не мог определить, от кого мы получаем под­держку, и в недоумении задавал вопрос: “Кто за вами стоит?” Мы многозначи­тельно молчали, дипломатично маневрировали. Тогда же я решил выступить прямо. Не знаю, верно ли это было. Потому что в кабинете уже сидели: напря­жен­ный представитель Осетинского обкома партии, потупившийся работник административного отдела ЦК, наверняка знавший о многих проделках местных кавказских прокуроров и судей, и снисходительно улыбающийся заместитель Генерального прокурора СССР Рекунков. “Ого! — подумал я. — Битва будет серьезная”. Рекунков, который сидел рядом, между тем поздоро­вался со мной за руку. Чем, как мне показалось, чуть-чуть сбил с толку Севрука. Тот сперва помолчал и затем как-то нераздумчиво, не по-цековски зафальцетил, читая бумажку: “В отделах Центрального Комитета рассмотрели жалобу из Осетии и считают, что статья “Следствие ведут кунаки” наносит ущерб дружбе народов и искажает факты. ЦК указывает на серьезные недостатки в газете и требует публичного извинения на страницах “Комсомольской правды”.

Стало тихо. Все выжидающе смотрели на меня. Я собрался с духом и твердо сказал:

— Извиняться не будем.

Конечно, это неслыханно — в стенах ЦК говорить о том, что указание ЦК не будем выполнять. Но я знал, что все-таки эта бумажка не от секретариата, а из отделов ЦК, и каков там еще уровень начальников, завизировавших решение или просто мнение, неизвестно. И кроме того, все наши материалы были подкреплены многими юридическими работниками. Да и не всё мы выложили на стол, знали, что предстоит борьба. Был у меня и весомый аргумент:

— Вот письмо матери, которая пишет, что убил не этот русский, который сидит в тюрьме, а другой парень, осетин, и тут замешана кровная месть.

Рекунков встрепенулся, а я почему-то протянул письмо Севруку. Тот взял его в горсть и, побледнев, проговорил:

— Это ничего не меняет. Речь идет о том, что вы бросаете тень на дружбу народов, на республику, на ее людей...

Я перебил:

— Что касается людей, то вот у меня письмо за подписью почти 500 человек, тружеников, старых коммунистов, учителей, о непорядках, нарушениях закон­ности... Вот сотни писем с Северного Кавказа, говорящих о произволе и беззаконии.

Представитель Осетинского обкома в недоумении переводил глаза с Севрука на меня: что происходит? Севрук схватил и эти письма и скороговоркой закончил:

— С этим разберутся в админотделе, а решение, думаю, вам ясно. Цекова чтобы в газете не было... Всё.

Я и понял, что всё, встал и пошел к выходу, где меня догнал Рекунков.

— Зря не согласился сразу, ведь они дожимать умеют. А извинишься — еще поработаешь... А там видно будет, кто тут останется…

Опытный был мужик Рекунков, но и он не усидел впоследствии в кресле Генерального прокурора:”недоизвинялся”.

Я пришел домой, в газету не поехал, наверняка наткнулся бы на торжествующие лица: ведь им сразу, без сомнения, позвонили. Решил, что извиняться не буду, ведь правда на моей стороне. Вечером прижало сердце, было плохо. Лег в больницу. Первый микроинфаркт. Ругал себя: подумаешь, Севрук. Впереди еще много схваток, надо не болеть, контролировать нервы и сердце. Но, видать, не все внутри нас нам подвластно.

В газете Мокроусов с удовольствием извинился перед “народом Осетии”, а вообще-то надо было написать “перед жуликами и проходимцами”, и объявил, что есть указание ЦК не пускать Цекова на страницы газеты.

Так и не смогли мы остановить распад, обратить внимание общества, власти на положение на Северном Кавказе. Дело не только в национализме, но и в разрушении системы, в коррупции на всех уровнях. Мы получили в ответ на публикацию сотни писем, подтверждающих это, бьющих в набат об опасности.

Н. Мартыненко (г. Крымск): “40 лет я проживал в соседней Чечено-Ингу­шетии. Это моя родина. Была квартира, работа. Все бросили, уехали три года назад, потому что подрастают у меня два сына. В вечном страхе русские люди в наших местах. Их всегда обвиняют при убийствах. Тракторист-ингуш гоняется на тракторе за молодой русской учительницей, нам выбивают окна, воруют, в дом залазят, вырубают фруктовые деревья”.