Журнал Наш Современник №11 (2003)

Под меня был “посажен” первым заместителем Борис Мокроусов, пришедший из отдела науки ЦК ВЛКСМ, хотя сам он, за исключением того, что работал в Новосибирске, к науке отношения не имел, а к журналистике тем более. Мокроусов почти каждый день ходил в ЦК, докладывал, накапливая отрицательный материал на главного. Я понял, что балансировать ни к чему, и решил насыщать “русскостью” “Комсомолку” через писателей, деятелей культуры. Чуть ли не впервые после борьбы с космополитами появился на страницах газеты Анатолий Софронов, напечатаны были Анатолий Иванов, С. Наровчатов, М. Алексеев, Е. Исаев, И. Глазунов, А. Жюрайтис, Е. Образ­цова и т. д. Я провел почти полосную беседу с Марковым. Опытный Георгий Мокеевич беседовал осторожно, но темы России, Сибири, русского языка ему были близки, и он воспламенялся и говорил достойно о том, о чем в “Комсомолке” говорить было не принято.

Рукоплескания здесь вызывали страдания одинокого, обиженного коллек­тивом (обычно русским) черноглазого мальчика и интеллектуальной девочки, распинаемой тупыми провинциальными учителями за их любовь.

Широкую и разностороннюю беседу на два “подвала” провел я и с Сергеем Залыгиным: о русской почве, о земле. Тема была столь широко разработана и охватывала такое множество аспектов нашей жизни, что Сергей Павлович включил ее впоследствии в свои новые книги, а я долго считался специалистом по почве, хотя имел в виду в этой беседе скорее “почвеннические” задачи литературы.

Но, может быть, самой заметной стала моя статья о Василии Белове “Нестихающая совесть писателя”. Это была первая, пожалуй, столь большая статья в центральной газете о русском писателе “почвеннического” направ­ления. Заголовок я взял у самого Василия Ивановича: “Писателями становятся не от хорошей жизни. Признак настоящего писателя в наше беспокойное время — нестихающая совесть...”. Я попытался представить для большинства читателей, еще не знакомых с пронзительным творчеством Белова, всю панораму его произведений. И “Привычное дело”, и “Плотницкие рассказы”, и “Бухтины”. Многие молодые люди, наши читатели, ощутили тогда, что в нашей русской, советской литературе утвердился большой, самобытный, нравственно чистый писатель из Вологды.

Именно в Вологде я почувствовал искренность и печаль писателя, когда он водил меня по местному музею (я был тогда директором издательства “Молодая гвардия”), профессионально и восторженно рассказывая о северной русской иконописи. И, подобно поэту, творил поэму вокруг прялок, чугунков, ухватов, кружев, одежд крестьян Вологодчины. Я, проживший в провинции лет двадцать, считал, что знаю крестьянскую жизнь. Но та сага, которую я услышал от него в тот день (а она, как я понимаю, у него давно была сотворена), переливалась цветами радуги. Я и сам задохнулся от восторга, сразу ощутив, что передо мной развернулась потрясающая и незабываемая картина крестьянской Атлантиды. Вернулся и послал ему договор на книгу о крестьянской эстетике. Он отослал его обратно (наверное, не хотел спугнуть вдохновение). Еще раз — то же самое. Принял договор только на третий раз. “Лад” — великая книга-реквием — вышел уже после моего ухода из издательства.

Георгий Мокеевич Марков позднее с видимым удовлетворением сказал:

— Поздравляю, ваш подопечный получил Государственную премию.

Да, это была большая победа всей нашей истинно русской, замаскиро­ванной под кодом “деревенская”, литературы.

Крепостная стена стала расшатываться, это почувствовали оппоненты. Кое-кто и дрогнул, потому что некое местечковое кумовство и нахальство не всегда проходили. Кучковаться решили в другом месте, и потекли “кадры” в “Литературную газету”. Честно скажу, что я не выгнал ни одного человека (это и до сих пор мое слабое место). Уходили сами. Правда, Щекочихин в радиопередаче (кажется, С.-Петербургского радио) в самый разнузданный период “перестройки” заявил, что был период, когда Ганичев выгонял из “Комсо­мольской правды” евреев! При встрече я ему сказал, что и не знал, что он еврей, а антисемитом я никогда не был. Русофилом, а скорее славянофилом, я был и надеюсь, что и он, Юрий Щекочихин, не русофоб. Тот был озадачен и пробормотал, что он, собственно, не еврей. Вот и хорошо, значит, я непра­вильно его понял.

Из “Комсомолки” при мне ушло человек 20—25. Ничего в этом особенного не было, молодые люди везде нарасхват. Но Севруку в ЦК партии доложили: “Разгоняет кадры”. И он усиленно стал вдалбливать это в головы начальства, которое скандалов не любило. Те, кто готовил смену власти, это учитывали и скандальчик за скандальчиком вбрасывали в приемные секретарей, расска­зывали об этом помощники членов Политбюро, зав. отделами грозного ЦК, ибо, в отличие от нас, они-то и были повязаны там семейными и братскими узами. Нам же приходилось надеяться только на бессмертный дух нашего народа.

1979. ГОД БОРЬБЫ

Но если 1978 год прошел на патриотической волне, то в 79-м началась долговременная осада. Позволить, чтобы в стране было какое-то периоди­ческое издание, освещающее проблемы России и русских, власть не хотела.

Местный национализм мягко одергивали, а из русского национального самосознания делали устрашающий жупел. Сам председатель КГБ писал записки об ужасно большой опасности для советской империи — русском шовинизме... Уже зародились беспринципные, разрушительные силы внутри партии, в дипломатических и экономических кругах, расползалась коррупция, американцы ковали свою агентуру, но, как показала история, КГБ и верхушка партии видели опасность для державы там, где её не было, и не замечали истинной угрозы. Что тут было — догматизм, недомыслие, многолетняя борьба с русской историей, чуждый российскому пути расчет, вражеская сила? Что? Тогда мы думали, что это в основном от неинформированности, ну и, конечно, в силу западного влияния. Хотя понимали, что изменения должны быть. Мы всегда старались поддержать хороших людей, независимо от национальности, рассказать о добрых и полезных делах, укрепляющих наш дух, нашу державу, занимались историческим просвещением.

Ясно, что посадили меня в кресло главного ненадолго. Первый большой скандал с Борисом Пастуховым произошел в феврале 1979 года. Я уезжал в Лаос, и вдруг перед отъездом раздался звонок:

— Что вы из меня дурачка делаете?! У меня вчера дома был Таривердиев, а сегодня газета с фельетоном про него выходит!

Да, я как-то не обратил внимания на материал, вышедший из отдела Юрия Медведева. То был ответ композитору Таривердиеву, который всепе­чатно объявил бездарями покойных наших знаменитых певцов Собинова, Обухову и Нежданову. Фельетон был написан знаменитым дирижером Большого театра литовцем Жюрайтисом. Говорилось в нем и о заимствованиях в музыке Таривердиева к фильму “Семнадцать мгновений весны”. Одни музыканты такой плагиат подтверждали, другие — ухмылялись, третьи — молчали. Пастухов был вне себя, ругался, я его понимал: принимаешь гостей — на следующий день поливаешь их грязью в “своей” газете. А газета-то была действительно “своей” — комсомольской.

В Лаос я летел в мрачном настроении, хотя Вьентьян, королевская столица Луангпрабанг и северные партизанские районы оставляли неизгладимые впечатления. На север, в горный Вьенгсай, из застроенного буддийскими пагодами таинственного Луангпрабанга мы летели на малом “Ан”е, летели, петляя в ущельях, над заросшими девственными лесами. Когда самолет нырнул в незаметную расщелину, мы увидели аэродромик, вокруг которого валялись остовы сгоревших самолетов. Американцы основательно утюжили эту северную базу. Сопротивление их агрессии в Юго-Восточной Азии было умелым и организованным. Лаос как бы разъединялся на три сферы влияния трех королевских принцев: проамериканского Фуми Носавана, центриста Суванна Фумы и “красного” Суфанувонга. Вот во владения этого последнего мы и прилетели. Нас сразу повели в пещеру, где размещался штаб.

Вход был темный и сырой. На стене — большая карта с начертанными расположениями фронтов. Тут проходили заседания ЦК. Несколько тусклых лампочек освещали стол, покрытый красной скатертью. На нем лежало несколько книг. Одна толстая раскрытая книга освещалась свечой в бам­буковом подсвечнике. “Это стол Суфанувонга”, — с почтением объяснил нам командир Северной бригады Народной Армии. Мы подошли поближе: книга, раскрытая на 25-й странице, была “Капитал” Маркса на французском языке. Почему-то у всех революционеров толстый “Капитал” вызывал наибольшее уважение. Конечно, мало кто его читал до конца, но ее объем позволял надеяться, что в ней, как в ларце Пандоры, кроется много волшебных ответов.

Мы побродили по другим пещерам, где были проложены рельсы, по которым выскакивали наружу из закоулков дрезины с установками для ракет, производили залп по разворачивающимся самолетам и скрывались в пещерах. Другие ракетные установки размещались на машинах и тоже не давали спокойно бомбить основную базу лаосцев.

В общем, север Лаоса так и не был покорен американцами. Все их бомбы и ракеты попадали в горы, а техника лаосцев успевала скрываться в пещерах. Не следует забывать и про наших “советников”, умело координировавших боевые действия. За это боевое содружество и предложили нам выпить водку “шум-шум” два лаосских генерала, одетых в форму защитного цвета без знаков различия. Зеленоватую водку разлили в металлические стаканчики, сделанные из алюминия со сбитых американских самолетов. Мы чокнулись и залпом выпили. Не могу описать, какой огонь вспыхнул внутри желудка, спазмы перехватили горло, глаза застлала мутная пелена, судороги пошли по всему телу, в голове зашумело, и руки непроизвольно зашарили по столу, ища закуску. Таковой не было, и мы с мольбой смотрели на генералов. Те поняли нас и, встав, горстью провели по ветке ядовито-зеленого куста, сунув в рот несколько оторванных листьев. Мы последовали примеру генералов и тоже начали жевать листья. Спазмы уменьшились, костер внутри стал затихать, и только в голове шумело. Генералы рукой показали: еще! Мы стремительно задергали головами: нет уж! Те удовлетворенно кивнули, хлопнув нас по плечам, разлили вторую половину бутылки и, не закусывая, выпили.