Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Журнал «Вокруг Света» №02 за 1992 год

Вокруг Света

Шрифт:

Зато бывают дни: выйдешь на волю — и окунешься в белизну, синеву... Снег хрустнет у тебя под ногой, со скрипом, как капустный кочан. Сорока слетит с куста калины, осыпет целый сноп, облако, феерию блесток. Чурку отпилишь от принесенной из лесу лесины, топором как жахнешь, чурка пополам разлетится... Нет лучшего дела на свете, чем колоть в ясный день на морозе дрова!

Станешь на беговые лыжи (на лесных по целику, на беговых по укатанному), задашь себе урок слалома, скоростного спуска, искупаешься в сугробе, скатишься на озеро — и пошел по лыжне, со стуком и свистом. Скажешь себе спасибо (больше некому сказать): какой же ты молодец, что лыжню протоптал-укатал, не

поленился, снеговею не уступил!.. А когда занастеет снег, выровняет его солнечный ветер по всей ледяной гладкости озера, — можно коньковым шагом лететь с легким сердцем, отмахивая палками, как крыльями.

В мгновение ока домчишься от Нюрговичей до Корбеничей, так, на лыжах, и явишься к деду с бабкой Торяковым. Первым тебя учухает пес Малыш, погумкает в избе, на мороз носу не высунет.

— Здравствуйте, хозяева! Принимайте гостя из Нюрговичей!

Разумеется, гостю рады.

— Садись чаю попьем, — попотчует Федор Иванович.

Уговаривать долго меня не надо. К чаю я совершенно готов.

— А как же, попьем непременно.

Татьяна Максимовна принесет глиняную миску морошкового варенья, скажет:

— Ешь варенье. Мало дак ишо принесу. Ты летось деду, помнишь, наказал по морошку идти, сам бы он и не скрянулся: сей год с этим переездом наволновались. У меня руки-ноги отнявши были, а теперь и ниче.

— Буде можа супу похлебаешь, — от всего сердца хочет меня уважить Федор Иванович, — эва килька в томате у нас взята: магазин теперича под боком дак...

Я похлебаю супу, не побрезгую килькой в томате. Целый день на морозе пробудешь — быка съешь, а уж барана-то точно. Или хотя бы кильку... в томате...

И потечет наша стариковская беседа, как ручей зажурчит.

Придут коты, помурлычут. Малыш ткнется мордой в колени. Все семейство Торяковых в сборе, прижилось на новом месте...

Морошковое варенье сладостно на вкус, хрустко на зубок, с семечками; сохранило запахи лета... И беседа наша с дедом и бабой куда бы ни завернула, все возвращается на морошку. Пить чай с морошковым вареньем в зиму — экое благо!

Морошка, может быть, самая скрытная ягода в наших лесах. Ее и лесной-то не назовешь, как чернику, к болотной — клюкве — не приравняешь. Морошка растет в тех местах, где лес измельчился на сходе в болото, меж чахлых сосенок и елок, на кочках. Да и то не всякая обочина болота — морошковая.

Значит, что же? Надо обойти все болота, держать в памяти путик, куда идти по морошку. Листья у морошки, как узорные зеленые салфетки, лежат на кочках. Ягода восстанет из мха на высоком стебле, вылущится из кокона, крепенькая, как орех, лаково-розовая, в спелости янтарно-желтая, истекающая соком.

Морошка не только скрытна, привередлива к месту, где явить себя; ее трудно захватить и по времени: никто не знает, когда поспеет морошка сей год, то в июле, то в августе, смотря какое лето.

Приедешь на Гору посередке лета, первым долгом спросишь у Марии Тяклешовой (нынче в осень Иван да Марья Тяклешовы переехали в Усть-Капшу, построили там новый дом): «Ну, как морошка?» Мария ответит: «А кто ж ее знает. Мы с Иваном сенничали, некогда в лес сбегать. Да вот, у меня пышка испечена с морошковым вареньем, с прошлого лета оставши маленько. Есть ишо, е-е-есть! Попробуй звон с молоком топленым».

В июле у нас на Горе и в окрестных селах о морошке витали разноречивые слухи. Одни говорили, что надо недельку еще подождать, другие говорили, что уже потекла. Морошка-текучая ягода, как снегурочка: покрасуется и растает-утечет. Июль в тот год выдался жаркий. Ночи на севере такого цвета, как свеженакошенное

сено, еще не сложенное в стог, на лугу распущенное, высохшее, посеребрившееся, всеми цветами, какие есть, пахнущее. Ночи в июле пахнут сеном, росой. Самое время траву косить, сенничать. Стога сложат, тогда уж по ягоду...

Вот и я... Косу мне подарил Иван Тяклешов; это — царский подарок: косовище вепсовское, еловое, с горбиной, с особенной рукоятью, из сука выструганной. Косу я обмакну в росу, тогда уж бруском по стали: вжик-вжик — тотчас тебе отзовется Иванова коса. Рубаха Ивана белеет то выше, то ниже по склону. Сколько я знаю Ивана (уже лет десять), косит он в белой рубахе. Маленькая Маша трясет сено сушит, сенничает — в красной косынке. В погожий июльский день Иван да Марья накосят, высушат столько сена, что навьют целый стог-зарод. И я накошу-насушу копешку. Охапку снесу себе на ложе: спать на сене все равно, что косить в охотку, только не надо руками размахивать...

Что останется, снесу корове Тяклешовых Майе. Майя — единственная представительница коровьего племени в Нюрговичах, у нее есть сын, бычок Мишка. Им скучно без общества, они пасутся вблизи людей, постоянно готовые к дружбе со всеми нами. Меня Майя тоже считает за своего, по утрам приходит к моей избе, мычит, ждет, когда я ей вынесу кусок хлеба, посыпанный солью. (Такой же кусок я выношу и Мишке.) Проглатывает его с удовольствием, ластится ко мне, как кошка. Я сяду на лавочку на угоре, Майя подойдет сзади, положит мне голову на плечо, так что рог упирается в затылок, дышит в ухо теплым, добрым дыханием. То же самое проделывает и Мишка, берет у матери уроки доброго нрава.

Майя — сытая, гладкая, чистая буренка, белолобая, с белыми нагрудником и подбрюшником. Мишка черный, чумазый и тоже белолобый.

Особенно любит Майя, когда я ее глажу по щеке и подбородку. Ну, право слово, кошка...

Чтобы закончить разговор о моей дружбе с местной животиной, о наших взаимных ласках, нельзя упустить из виду тяклешовскую собаку Риту, большую, как жеребенок, черную, желтоглазую, помесь овчарки с лайкой. Каждое утро или в другое время Рита вбегает ко мне в избу, шумно дыша, запыхавшись, кидается мне на грудь, водружает когтистые мокрые лапы на мои плечи, смотрит в глаза своими собачьими, полными неистовой любви глазами, принимается меня обнимать-целовать, как будто я ее милый дружок, явился к ней на свидание после долгой разлуки...

Но это все присказка, сказка впереди. К полудню зной накаляет небо и долы, будто здесь не русский Север, а саванна Африки. Оводы проносятся во всех направлениях с диким ревом, как воздушные рокеры, вонзаются в твое тело, как пластиковые пули...

Иван да Марья сенничают. Я ухожу в избу, постигаю всю спасительность — против зноя — ее рубленных из сосновых бревен стен, ее деревянной кровли (в дождь протекает, как решето), подполья с поддувом; в избе упоительно прохладно, аж озноб пробирает. Охолону, подкреплю свои силы чем Бог послал — и опять под ясное солнышко, не сходящее с неба в эту пору, как будто работающее в три смены, впрок, на будущие долгие холода.

Сяду в байдарку, плыву сначала по Большому озеру, потом по маленькому. Маленькое озеро — бухта Большого, лагуна; между ними протока с низкими берегами, заросшими трестой и рогозом. Вода в протоке темная, с просвечивающим оранжевым дном; из воды высунули черные морды так и не утонувшие за сорок лет топляки.

В маленькое озеро вливается быстрая холодная речка Генуя, нанесла в устье чистого, крупного, зернистого песку, образовала косу-островок посреди открытой воды, на быстрине, на ветродуе.

Поделиться с друзьями: