Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Журнал «Вокруг Света» №02 за 1992 год

Вокруг Света

Шрифт:

Приехал в наши леса в глухую предзимнюю пору. Переплыл на пароме Большое озеро против деревни Корбеничи, туда как раз проложили дорогу. В Корбеничах повстречался с директором совхоза Михаилом Михайловичем Соболем, совсем еще молодым человеком, годящимся мне в сыновья. Когда мы с ним впервые познакомились, обменялись адресами, молодой директор сказал: пишите мне туда-то и туда-то, товарищу Соболь, Михаилу Михайловичу. Михаил Михайлович был не склонен склонять свою фамилию: Соболь. Бурый, рыжий, пушистый зверь соболь (бывает и черный) — это одно, склоняй его по всем падежам, а «товарищ Соболь» — совсем другое.

Михаил Михайлович Соболь был озабочен перевозом семьи Торяковых, Федора Ивановича с Татьяной Максимовной,

из опустевшей деревни Нюр-говичи в живое, с магазином, почтой, сельсоветом село Корбеничи. Приспособили для стариков пустующую избу, отыскали лучшего печника в округе Григория Мошникова (мошниками у вепсов зовут глухарей), в прошлом тоже нюрговичского мужика; он сложил в избе новую русскую печку. За стариками послали гусеничный трактор с санями, отрядили помощников. Из Корбеничей в Нюрговичи ни на чем другом не доедешь, только на тракторе.

Мы с товарищем Соболь зашли в новую избу Торяковых, Татьяна Максимовна ставила самовар (в трубу насыпать углей, туда же опустить зажженные лучинки), пригласила нас попить чаю с калитками. Она была рада-радехонька своему новоселью. Торяковские коты облюбовали себе тепленькие местечки на с утра истопленной печке.

А где же дед Федор?

Оказалось, дед Федор ужо приедет вторым рейсом: вчера, первым рейсом, вывезли, что нужно для жизни на новом месте; сегодня, вторым рейсом, вывезут баранов с овцами и сено. Без своего скота как в зиму пускаться?

А где Малыш?

В первом письме я вкратце представил собачье семейство, прописанное в доме у Торяковых; собак было трое, их роздали верным людям в соседние деревни, оставили Малыша, Тоськиного сына. Малыш также и сын Матроса, черной лохматой зверовой лайки корбеничского охотника Владимира Жихарева (помните, как Жихарев повстречался с медведем?). Малыш тоже черный, в отца, как у матери, с белой грудкой. Я о нем еще расскажу.

Бабушка Татьяна расцеловала директора совхоза, поблагодарила его за участие и заботу. Переселение стариковской семьи не входит в круг директорских обязанностей; это — доброе дело, порыв души Михаила Михайловича. Молодое лицо директора рассиялось, как бабушкин самовар. Впереди у товарища Соболь — море всевозможных поступков. За добро люди отплатят ему добром; значит, и жизнь сложится счастливо.

Я тоже расцеловался с бабушкой Татьяной.

Чаевничать мы отказались: директора ждали неотложные дела, мне предстояло чапать из Корбеничей в Нюрговичи, все лесом. День в октябре короткий; небо затучило до самой земли. С утра шел снег; тут же превращался в воду; со всех сторон шелестело, струилось.

Я облачился в старую армейскую плащ-палатку, натянул сверху капюшон, оказался в сухом, изолированном от внешнего мира коконе, как бы в автономном плавании. Пошел по лесной дороге, в резиновых сапогах с поднятыми заколенниками. В этом состояла моя цель, за этим я вот уже десять лет приезжаю из города в лесную деревню Нюрговичи, на Гору: идти по лесу докуда ноги донесут. Грибов в лесу уж не было да и ягод, разве что клюква на болоте... Ничто мне в лесу не светило, однако шел я бодро, с легким сердцем: ничего лучшего, чем просто так идти по лесу, в любое время года, я в моей жизни не испытал, не открыл.

В туманном мельтешении мокрого снега лаково алели гроздья калины — вепсовской ягоды; багровели огрузшие ожерелья рябины; редкие вымытые листья красовались всяк в своем собственном цвете. Озабоченно вереща, перелетали с ветки на ветку сороки, разными голосами выкликивали что-то важное сойки; прилетел, сел на ольху серый рябчик, принялся вертеть головой, посвистывать. Из лесу доносился необыкновенно острый запах можжевельника, багульника, хвои, вянущего листа, прелого гриба. Лес внятно вздыхал, переживал смену

времен года: из осени в зиму.

Желтый большой трактор со стогом сена на санях, с барашками в загородке, с Федором Ивановичем в кабине, попался мне навстречу на выезде из Нюрговичей, с Горы. Трактор остановился; мы поздоровались следом Федором за руку, что-то сказали друг другу, но ничего не услышали из-за рева трактора. Так же и попрощались.

У нас на Горе все было то же, разве что деревенька еще приутихла, будто кого-то ждала. И белыми стали крыши от снега, выбелилась трава. И еще что-то переменилось, не в облике деревни, а в настроении, добавился какой-то новый, чуть слышный жалобный звук. Он исходил от деда Федора с бабой Таней избы... Я остановился против избы Торяковых, точно такой, как всегда, и вдруг понял, что в эту избу никогда уже не войти, тебя не встретят, не скажут простых сердечных слов, не усадят к столу, не напоят чаем с калитками...

У входа в избу сидел на снегу пес Малыш, иногда коротко взлаивал, будто плакал. Этот новый звук я уловил в моей деревне, на Горе. Завидев меня, Малыш показал всем видом, что надо взойти в избу и в ней жить. Он подошел к двери, ткнулся в нее носом, выразительно посмотрел на меня: открой, войдем. Малыш родился в этой избе, его тут кормили и ласкали, отсюда он уходил с дедом в лес, разнюхивал чудные запахи лесной птицы; здесь было ему тепло в стужу, сухо в ненастье. Избу следовало охранять, это Малыш воспринял от своей матери Тоськи, ревностного сторожа. Малыш не понял, как можно уйти из этого лучшего в мире места, не поверил, что ушли совсем. Верный пес дожидался своих хозяев.

Я погладил Малыша, пригласил его побыть со мной, покуда за ним явится хозяин или сам он сообразит, что надо бежать по хозяйскому следу в Корбеничи. Малыш не внял моему приглашению, хотя прежде охотно наведывался ко мне, остался сидеть у входа в избу Торяковых — свою родную избу, — последним в деревне ее исконным обитателем, не согласным бросить гнездо.

Ночью я слышал, как подвывает Малыш. Помочь ему мне было нечем. Я сидел у стола, писал письмо из лесу, с Горы. В избе грела печь, был свет, а если выйти на волю, на все четыре стороны простиралась глухая черная ночь предзимья. Когда мое письмо придет к читателям, озеро скует льдом, Гору завалит снегами. О зиме в нашей деревне я еще напишу, пока что на память приходили осень и лето. Как-то вечером я зашел к деду Федору с бабой Таней на беседу (у нас беседа, а у вепсов беседа), посидели ладком, дед высказал мне предложение:

— Знаешь, Глеб Александрович, давай завтра встанем с утра пораньше, на моей лодке переедем на ту сторону, в гору вздынемся, там вырубка есть. Буде можа брусники наберем, не обобрали дак...

Я говорю: «Ну, давай». Так мы и сделали. Шли на вырубку по тропе, заросшей хвощами и папоротниками, тропу перебежал ручей. Я спустился в него, перебрел, шлепая резиновыми сапогами. Дед маленько поразбежался и перепрыгнул. Деду под девяносто, мне на тридцать лет поменьше. Я выразил деду свое восхищение: «Ну, Федор Иванович, и горазд же ты прыгать». Глаза у деда — лесного, болотного цвета, зеленоватые с прожелтью, запутались в космах беломошной бороды, растущей повсюду на его природном лике. Дед хитровато сощурил глаза, принялся как бы оправдываться:

— Да, знаешь, я зиму все больше полеживал. Баранам пишшу задашь, дров принесешь, бабка печку истопит—и на боковую. И такая, знаешь, слабость одолела, сил нет. Думал, и ног не потяну. А как, знаешь, лето стало, полеживать неколи: тут и картошку садить, и сена накосить... В лес первый раз пошел, дак еле до избы приволокся. Ишо раз сходил — и вроде ниче... Морошки у меня принесено, у бабки варенье сварено, и волнухи насолены, и брусники с ведро собрано. Стал ходить, знаешь, и разошелся, это бы каюк. Главное, скажу тебе, Глеб Александрович, паниковать не надо...

Поделиться с друзьями: