Журнал «Вокруг Света» №03 за 1975 год
Шрифт:
— Да разве упомнишь, сын, — смущается он. — Я ведь с малых лет у круга. Мне, может, лет семь или восемь было, когда присматриваться начал. И отец мой, Антон, крутил, и дед, тоже Антон — мы ведь все Антоны, — горшки да кувшины делал. А вот про отца деда не знаю... Да чем же ему еще было заниматься, — и он крутил, конечно... Им, однако, трудно приходилось. Это сейчас легко стало. — Ушпелис старается перевести разговор на историю гончарного дела вообще. — Вон из Риги приезжают за керамикой, в художественные салоны, в музеи отвозят... В доме телевизор большой, радиола да стиральная машина, и еще всякая техника, только вот круг мы по старинке крутим — ногами. Глину тоже вручную месим, как отцы и деды делали. Нет, не потому, что мотора не придумали, мотор можно приспособить, — замечает мастер мое
Сейчас уже трудно определить, когда, в какие века зародилась в Латгалии керамика. Кажется, что была она здесь всегда. Но лишь в прошлом веке отдельные семьи гончаров-кустарей стали объединяться в села мастеров. Тогда-то и пошла в Латвии слава о Силаяни. В городах гончарное дело держали в руках немцы, целые цехи иноземных керамистов-ремесленников — «цунфтес». Латыши же работали поодиночке в «истабах». «Истаба» — это и жилая изба, и мастерская, и склад готовой продукции. Конная тяга для замеса глины обходилась слишком дорого, да и круг с железной осью мог позволить себе далеко не каждый мастер. И тем не менее керамика жила, не угасала.
Настоящее же признание пришло к латгальским мастерам только в 1937 году. Именно тогда, на Международной выставке в Париже, Андрей Пауланс и Поликарп Вилцанс получили золотые, медали — те самые мастера, которые много позже, почти через двадцать лет, стали заслуженными деятелями искусств Советской Латвии.
— И где же теперь эти медали? — интересуюсь я у Ушпелиса.
— Как где? Да все там же, в Париже. Тогда, сын, за медаль деньги полагалось платить — 80 латов. А где взять такую сумму? На нее корову можно было купить. Вот и думай, что лучше: медаль на стенке или корова в хлеву!
...Антон Ушпелис-младший работает на круге. Легкими, касательными движениями он поддает его ногой, пальцы обжимают комок глины. Я хочу уловить момент творения, миг рождения вещи, но момент этот неуловим...
Руки гончара легко касаются глины, легко и нежно, но в этой нежности угадывается напряжение и строгое чутье, иначе из внешне податливого и вместе с тем упруго-строптивого комка не получится воздушная форма кувшина... Я понял: руки мастера навеки передают глине свою осторожную силу. Так в ней и держатся всегда вместе напряжение и нежность.
Внимательно присматриваюсь к рукам Антона. Даже когда он не работает, а мы сидим и беседуем, его руки не знают покоя. Он увлечен разговором, но пальцы его... трудятся. Они безотчетно мнут маленький комочек. Антон, по-моему, не осознает движений пальцев, но комочек постоянно меняет форму: то это змейка, то ручка кувшина, то некое полуфантастическое животное с тремя лапами, то носатая голова с едва намеченными ртом и глазами... Пальцы мгновенно сминают созданное, лепят новое, и только теперь до меня доходит: это мастер. Раньше я понимал это умозрительно: да, Антон — дипломированный специалист, да, он первым из молодых латгальских керамистов получил специальное образование — кончил школу прикладного искусства в Резекне, да, его работы на почетном счету в фонде этнографического музея... Но теперь вижу собственными глазами: руки ищут форму. Видимо, это и называется мастерством, и, видимо, об этом писал поэт Рильке: «Почти все вещи ждут прикосновенья», подразумевая, что такое прикосновение может быть неожиданным для человека, но всегда точным и окончательным.
Может ли незатейливость быть замысловатой? Или замысловатость — незатейливой? Этот вопрос я задавал себе, когда разглядывал в мастерской Ушпелисов готовые, недавно обожженные изделия. Здесь были кувшины для пива и для сметаны, горшки, миски, кружки, тарелки, переливающиеся несколькими цветами, и тарелки монохромные, с белым, просвечивающим под глазурью рисунком (такой рисунок носит название «ангоб»); подсвечники «елочкой» на три, пять и семь свечей, все украшенные неизменным витым орнаментом, далее какие-то сосуды уже вовсе непонятного для меня назначения — без ручек и двуручные, и такие, что на два слепленных вместе сосудика приходится всего одна ручка — как я выяснил, они называются «близнецы». Даже если находились два одинаковых по форме кувшина, я моментально обнаруживал различия — в.
краске, рисунке, но ответ на мой вопрос дали подсвечники. Покрытые темно-коричневой глазурью, они были похожи друг на друга и непохожи одновременно, а простота орнамента была кажущейся. Хотелось назвать их ветвистыми, а почему хотелось — не разберешь, на ветви даже отдаленно ничего не намекало. Это и был ответ — утвердительный...В разнокрасочности кувшинов поражало обилие глубокого зеленого цвета. Я расспрашивал об этом Ушпелисов, но те пожимали плечами и отвечали, что в народе просто любят этот цвет. Лишь позднее, в Риге, от искусствоведа из этнографического музея Мары Таурите удалось узнать истинную причину этой любви.
Есть такая старинная латышская песня: девушка с зеленым кувшином шла к источнику за водой. Повстречались ей веселые молодые парни и шутки ради кувшин разбили. Горько плачет девушка, ничего не хочет взамен любимого кувшина — ни нового дома, ни денег, и лишь когда ей предложили красавца жениха, слезы высохли, горе само собой забылось. Эту песню часто поют на народных гуляньях, на праздниках, вроде праздника «лиго» — дня Яниса. К сожалению, эту песню я не слышал, узнал о ней только в пересказе...
Глину Ушпелисы берут не всякую. Для керамики нужна особая — за ней приходится ездить в карьер километров за пять от дома. Мельчайший белый песок и того реже попадается — до него на десять километров дальше. Когда материала в мастерской набирается достаточно, начинается замес глины. Месят ее вручную, на особом станке. «Похоже на мясорубку, — улыбается Антон. — Крутишь себе, а лопаточки глину перемешивают, пока она совсем мягкой не станет. Как масло».
С первых же минут знакомства с Ушпелисами мне понравились меткие и очень теплые, домашние сравнения. Если обычная глина, то обязательно «как масло», если белая глина для «ангоба», то «вроде сметаны», а белый кварцевый песок никто из них не назовет просто песком, это «земля».
«Земля» идет для изготовления глазури, техника которой на вид донельзя проста. (В Латгалии применяется сухая глазурь в отличие от рижской — обливной.) Берут тот самый песок, смешивают его со свинцовым порошком и красителями, а затем через сеточку обсыпают выделанное на круге изделие с уже нанесенным «ангобом». Красители тоже нехитрые, но зато стойкие: для желтого и светло-коричневого цвета — окись железа, для излюбленного зеленого — медь, синего — окись кобальта.
— Иной раз, — говорит Антон, — соскребешь ржавчину с железяки — вот тебе и окись железа. Или, скажем, подсвечники покрываем темно-коричневой глазурью — это вообще проще простого: перекаливаем в печи консервные банки, — и он высыпает в ладонь из коробки черноватые изогнутые пластинки металла. Действительно, перекаленная жесть. — Теперь только истолочь помельче, тогда можно глазурь делать.
Печь для обжига стоит в особом помещении, подальше от жилого дома и мастерской. Печью, правда, ее назвать трудно. Это огромный кирпичный короб, вкопанный в землю и открытый сверху. Под ним располагается очаг. «Официальное» название сооружения — «открытая (так называемая двухэтажная) печь для обжига с тягой вертикального направления».
— Вот сюда мы и загружаем нашу керамику. Внизу — сосуды покрупнее, которые не будут деформироваться, сверху — мелкие, и все закрываем просто черепками. Да, еще каждое изделие накрывается специальным горшком с отверстиями, чтобы тяга глазурь вверх не уносила... А потом разжигаем очаг. Видишь, какое пространство большое, сюда много вмещается, поэтому «печка» бывает раза три-четыре в год. Последнюю мы недели за три до твоего приезда сделали.
— А жар сильный бывает? — я не могу утерпеть и перебиваю Антона, плохо представляя себе, как обычные древесные чурки могут «растопить» кварцевый песок.
— Ого! Еще какой! Тысяча двести. Обжиг-то продолжается сутки. Рядом с печкой стоять невозможно. Спрыгнешь вниз к очагу, подбросишь дров — и тут же назад. Здорово опаляет. А когда тушим огонь, то отверстие топки сразу же кирпичами закладываем, чтобы медленнее остывало. Тогда керамика трескаться не будет. А знаешь, еще отчего кувшины трескаются? Если свистеть будешь в мастерской. Так что смотри мне. — Он шутливо грозит, а я лишний раз ощущаю весомость семейных традиций.